Мать Мария, Mère Marie

Отрывок из статьи в журнале «Новоселье» 1950 г. Париж, Нью-Йорк.

Впервые этот текст появился в издании общества друзей Матери Марии. Париж, 1949 г.

Поэты современные тем более благодарный материал для определения некоторых настроений, что вопреки мудрым заветам Ходасевича (который в нашей литературной среде долгое время почитался авторитетом почти общепризнанным и бесспорным, и бесспорным, и действительно, многих из парижских стихотворцев обучил ремеслу), они у него не переняли одного: он «на трагические разговоры — научился молчать и шутить…», они же, не всем ещё пресыщенные и не умеющие по-настоящему носить ходасевичеву маску, на это пока ещё не способны. Да вероятно, оно и к лучшему. Благодаря этому, каждый вновь выходящий стихотворный сборник является в значительной степени и подлинным «человеческим документом». Ознакомление с несколькими томиками стихов, увидевшими свет за последнее время, могло бы служить лишним подтверждением такому положению.

В этой пачке особняком — книга стихов матери Марии.

Об этой замечательной женщине, закончившей свои земные странствия на том тернистом пути, по которому некогда шли христианские первомученики, много уже было сказано, и едва ли стоит упоминать сейчас заново о фактах общеизвестных.

Но в краткой биографической справке, служащей как бы введением к книге, приводится любопытный случай. Относящийся к раннему её детству: общительная Лиза Пиленко любила собирать вокруг себя своих сверстников и сверстниц, и слушать её рассказы было любимым времяпрепровождением всей этой детворы. Однажды, Лиза рассказывала им что-то очень долго, и мать её, случайно находившаяся по соседству, расслышала, как она произнесла: «…и вот я умерла». Этим казалось бы, рассказ должен и закончиться — рассказ однако продолжался…

Этот незначительный эпизод можно воспринять, как трагический символ. Мать Мария давно погибла мученической смертью, безвестная её могила давно успела зарасти травой, в неумолимой сутолоке жизни многое, слишком многое, давно и окончательно забыто уцелевшими, сегодняшние разочарования затемняют память о вчерашних подвигах и о вчерашних жертвах, но мать Мария и «оттуда» продолжает свой рассказ.

Посмертный сборник её стихов, изобилующий строками недоделанными или даже неудачными, несомненно для печати не предназначавшимися, бросает какой-то заглушённый свет на весь её многотрудный путь, начиная с той невообразимо далёкой эпохи, когда молодая поэтесса, литературно воспитавшаяся в ядовитом воздухе позднего петербургского символизма, на «Башне» Вяч. Иванова, носила под платьем, на подобие вериг, тяжелую свинцовую трубку, и вправду искала в Четьи-Минеях.

Уже с того времени смятенная её душа неудержимо устремилась к религиозной стихии, и тема Бога постепенно становилась единственной её темой. Известная формальная уязвимость её стиха не происходит ли, поэтому, от избытка внутреннего чувства, которое в конечном счёте не выразить никакими словами и которое, собственно, не подлежит экстериоризации?

Вопрос это трудный и едва ли разрешимый, но та внешняя размолвка между стилем эпохи, от которого мать Мария так и не могла освободиться, и своего рода псалмопением, которым стремилась стать её поэзия, наложила на её творчество особый отпечаток.

Не в силах преодолеть внешние покровы символизма, она не переставала обращаться к Богу и слагала пророческие стихи о тех, кто к муке шёл душой свободной, «как Божьей милостью пойдём мы вновь…» Говоря тогда о своей «непреходящей несытости», догадывалась ли она чего ей собственно недоставало? Понимала ли она, что утвердить своё «я» ей суждено будет только в последней жертве? Кое-что в её стихах позволяет предполагать, что всё дальнейшее не было для неё неожиданностью.

Ещё за несколько лет до пострига, мучили её вопросы, на которые она не могла найти ответа. Внутренним слухом этот ответ она чуяла, но выразить его словами не умела:

Что ответим? — Что можем ответить?
Только молча мы ниц упадём
Под ударом карающей плети,
Под свинцовым, смертельным дождём…

Позднее, в странствиях по заграницам, находясь среди сирых и бездомных, среди всех тех, кто шествует «с тюками людских глухих обид», выработала она ту слепую готовность к отказу от себя и то трудное «искусство от любимого отречься», которое привели её — без ропота- в ледяную пустыню Равенсбрюка. «И Соловки приму я как приют», — писала она в те страшные годы.

Но от одного она всё же, была бессильна отказаться: отречься от своего поэтического дара она не могла! Хотя трудно поручиться, что в каком-то сокровенном плане её поэтическое служение не представлялось ей, как последний из земных соблазнов.

Впрочем, и уйдя в монашество, она не прерывала с миром, к которому испытывала материнские чувства: жизнь её была посвящена одному — творить вокруг себя добро, быть с угнетаемыми, и жертва её не была ни бесплодной, ни бесполезной: погибла она не ради себя, а ради человека.

Вероятно, единственный из всех поэтов, претворила она в дела свои слова.

Стихи её нельзя читать без волнения, не только потому, что сразу угадывается, что для неё они были той второй стихией, в которой она обретала себя, но и потому, что говорят они, главным образом, о вещах, которые по-другому выразить было бы невозможно.

Страшная та эпоха, когда, чтобы найти себя, надо было совершить путь матери Марии.

Александр Васильевич Бахрах (1902-1985) родился в Киеве, но вскоре его семья перебралась в Петербург, где он стал учиться в известной частной Гимназии «Мая». Осенью 1918 г. семейство будущего литературного летописца обратно вернулось в Киев, а затем в 1920 окончательно покинула Россию. После короткого пребывания в Варшаве, А. В. Бахрах переезжает в Париж и в течении двух лет посещает лекции в Сорбонне. Париж более чем на полвека становиться для писателя постоянным местом пребывания. В берлинской газете «Дни» он публикует рецензию на книгу А. М. Ремизова «Ахру», после чего обращает на себя внимание литературных критиков и писателей. Вскоре, в Париже, он становиться секретарём «Клуба писателей», общается со многими русскими литераторами того времени. Долгие годы дружбы связывает его и с Мариной Цветаевой, уехав в Прагу она переписывается с ним, впоследствии эти письма были изданы. Во время войны 1940-1945 г. г., после короткого пребывания в армии, он оказывается на юге Франции и становиться на некоторое время секретарём И. Бунина. После войны в течении 20 лет Бахрах работает на радио «Свобода». В 1980 году в Париже, выходят отдельной книжкой некоторые его воспоминания «По памяти, по записям», лишь незначительная часть его литературной «мозаики».

После кончины в 1985 г., в России постепенно стали появляться его тексты, воспоминания, эссе и мемуары.