Монашество
Митрополит Евлогий
Не помню я часа Завета,
Не знаю Божественной Торы.
Но дал Ты мне зиму и лето,
И небо, и реки, и горы.
Не научил Ты молиться
По правилам и по законам, —
Поет мое сердце, как птица,
Нерукотворным иконам,
Росе, и заре, и дороге,
Камням, человеку и зверю.
Прими, Справедливый и Строгий,
Одно мое слово: я верю.
Белая рубаха-власяница, как поясняется в течение службы — это «хитон вольныя нищеты и нестяжания, и всяких бед и теснот претерпения». Митрополит Евлогий сам совершал этот постриг: как он напомнил постригаемой в положенном увещании, «Сам Господь и Бог наш богат сый в милости, нас ради обнища, яко да и мы обогатимся царствием его […] подобает убо и нам подражателем его быти, и его ради все претерпети, преспевающым в заповедех его день и нощь».
Но слова увещания указывали ей путь не только в общих чертах. Ни владыка Митрополит, ни постригаемая монахиня Мария не могли знать, до какой степени многие из этих слов соответствовали ее будущему, особенно последним ее годам в концлагере:
Алкати имаше и жаждати,
досаду же подяти и укоризну,
Поношение же и гонение
и иными многими отяготитися скорьбми,
ими же сущий по Бозе живот начертавается.
Егда же сия вся постраждеши,
радуйся, рече Господь,
яко мзда твоя много на небесах.
Монахиню Марию облачили в мантию. Митрополит вручил ей крест:
Приими, сестро Марие, щит веры, крест Христов […]
и памятствуй всегда, яко речет Господь:
иже хощет по мне итти,
да отвержется себе,
и возмет крест свой,
и последует ми.
Служба закончилась, как и началась, тихим пением покаянного тропаря на тему блудного сына.
Это возвращение в отчий дом, преображение Елизаветы Юрьевны в монахиню Марию, дали ей глубокое удовлетворение. От первоначального своего намерения принять тайный постриг она незаметно для себя отказалась. За трое суток одинокого бдения под сводами Сергиевского храма она пришла к убеждению, что постриг не может скрывать, что с монашеским одеянием ей не расстаться: «Как-то невольно получилось так, что стала монахиней открыто». О «блудной» же интеллигентке она просила всех забыть:
Все забытые мои тетради,
Все статьи, стихи, бросайте в печь.
Не затейте только, Бога ради,
Старый облик мой в сердцах беречь.
Не хочу я быть воспоминаньем, —
Буду вам в грядущее призыв.
Этим вот спокойным завещаньем
Совершу с прошедшим мой разрыв.
Митрополит Евлогий (Георгиевский)
30-е г.г.
В январе 1933 года митрополит Евлогий в разговоре с К. В. Мочульским (впоследствии — одним из ближайших помощников матери Марии) отметил, что этот разрыв с прошедшим как будто благополучно совершился: «Вот мать Мария постриглась и с тех пор все сияет». «Явно, она нашла для души своей соразмерную ей форму, — отметила Манухина, — и потому казалась гармоничной и устроенной». Полтора года спустя мать Мария сама говорила: «В общем все стало проще, очень просто, совсем. И все меньше декламации. Вот уже для декламации никакого места не остается» — для декламации не только в смысле речи, но и любой излишней деятельности. «Постыло мне ненужное витийство», начинается одно ее стихотворение. То, что она вообще продолжает писать стихи, она сначала скрывала.
Достигалась новая простота, новое равновесие; но вначале еще не выяснилось, каким именно образом она должна жить «средь нищих и бродяг», усыновляя и спасая их. Спокойная комната-келья, которую отвели ей Л. А. и В. А. Зандеры у себя в доме в Кламаре, служила временным пристанищем, где она могла обдумывать этот вопрос и готовиться к будущему служению.
Но само монашество не превратилось для нее в убежище, хотя в первые месяцы после пострига она писала о предвкушаемом покое — даже уюте — монашеской жизни:
А в келье будет жарко у печи,
А в окнах будет тихий снег кружиться.
И тающий огонь свечи
Чуть озарит святые лица.
И темноликий, синеокий Спас,
Крестом раскинувший свой медный венчик,
Не отведет спокойных глаз —
Длиннее ночи, дни все меньше.
Однако в других стихах уже зазвучала тревожная — и для матери Марии более характерная -нота:
Отменили мое отчество,
И другое имя дали.
Так я стала Божьей дочерью.
И в спокойном одиночестве
Тихо слушаю пророчества, —
Близки, близки дни печали.
Митрополит Евлогий возлагал большие надежды на новую монахиню. «Я обрадовался и мечтал, что она сделается основоположницей женского монашества в эмиграции», говорил он в связи с ее постригом. Монахиня же Мария высоко ценила Митрополита: «Самая моя большая радость — это совершенно исключительное понимание всех моих затей со стороны Митрополита, — писала она в письме к родным. — Тут с ним действительно можно горы двигать, если охота и силы есть». Но основоположницы женского монашества из нее не получилось. В этом отношении Митрополиту предстояло разочарование, К концу тридцатых годов ему пришлось констатировать, что «монашество аскетического духа, созерцания, богомыслия, то есть монашество в чистом виде, в эмиграции не удалось. Говорю это с прискорбием [прибавил он] потому что аскетическое монашество — цвет и украшение Церкви, показатель ее жизненности». Однако, когда однажды Митрополит Евлогий и мать Мария ехали вместе в поезде и, стоя у окна, любовались все время изменяющимися видами. Владыка, широким движением руки указал на бескрайные поля: «Вот Ваш монастырь, мать Мария!»
Летом 1932 года мать Мария отправилась в Латвию и Эстонию по делам Р. С. Х. Д. Там она имела возможность наблюдать монашескую жизнь «в чистом виде», так как в этих бывших губерниях Российской империи русские монастыри продолжали свое существование, не затронутые ни антирелигиозной кампанией, ни коллективизацией, которые к тому времени привели к закрытию едва ли не всех монастырей в СССР.
В обителях, которые она посетила — в том числе Пюхтицкий женский Успенский монастырь и женский Свято-Троицкий монастырь в родном городе Риге, — она была принята со вниманием и любовью; в Свято-Троицком монастыре ей даже успели сшить рясу.
Впрочем игуменья одного из монастырей вздумала укорить мать Марию: «Что за монашество в миру?» Но мать Мария ответила только: «А сандалии благовествования?» Действительно, в такие сандалии обувают при постриге.
Однако обители, как таковые, не восхитили ее. В них, как она писала по возвращении во Францию, «несомненно много личного благочестия, личного подвига, может быть, даже личной святости; но как подлинные организмы, как некое целое, как некая стена нерушимая, они просто не существуют. Значение этих лимитрофных монастырей несомненно: они блюдут заветы, они берегут огромные клады прошлого быта, золотой ларец традиции и благолепия. Надо верить, что они доберегут, дохранят, достерегут. Но это все, на что можно рассчитывать». В частном разговоре она отзывалась о них еще более отрицательно и резко: «Никто не чувствует, что мир горит, нет тревоги за судьбы мира. Жизнь размерена, сопровождается трогательным личным благочестием».
Она возвратилась с убеждением, что требуется новый тип монашеского служения, более соответствующий нуждам и возможностям эмиграции. От интроспекции, отрешенности, покоя надо будет отказаться.
«Перед каждым человеком всегда стоит […] необходимость выбора: уют и тепло его земного жилища, хорошо защищенного от ветра и от бурь, или же бескрайнее пространство вечности,
О. Сергий Гаккель в облачении, вышитом матерью Марией
О. Сергий Гаккель в облачении, вышитом матерью Марией
Съезд РСХД под Парижем. 1937 г. На первом плане о. Сергий Булгаков
Célèbre petite photo regroupant (de gauche à droite) André Vassilievitch Morozoff, le pèreVictor Youriev, le métropolite Euloge, le père Serge Boulgakov et mère Marie Skobtsov, lors d'un congrès de l'ACER en 1931.
