Мать Мария, Mère Marie

Перевод автора

Yad Vashem, аллея праведников, дерево посаженное в память матери Марии Скобцовой

«Единственное, что меня огорчает — это мысли о твоём горе».
Лагерные письма монахини Марии (Елизаветы Скобцовой) своей матери

Неужели доброе мы будем принимать от Бога,
а злого не будем принимать?
Кн. Иова: 2,101

Письмо как таковое и как литературный жанр имеет  длинную традицию, идущую из глубокой древности2. Письмо как литературный жанр отличается значительно от обыкновенных писем, в которых не языковая форма и композиционные аспекты играют главную роль, а установка на передачу информации. Такие «простые» письма допускали повествовательную несвязность и языковые ошибки. Интернет-корреспонденция, которой занимается прежде всего молодёжь, языковые проблемы в сфере современной эпистолографии только обострили. От так называемых «обыкновенных» писем стоит отличать другие письма (вошедшие в историю литературы), к ним относятся и лагерные письма, которые ввиду условий, выстроили определённую интерпретационную рамку. В этих письмах переданы знания о тюремном существовании  заключённых, что составляет единое целое в понимании этой особой корреспонденции. В известной песенке Медитация деревенского почтальона ансамбль «Скальды» (Skaldowie) поёт: „Я знаю, тот кто в жизни думает — не пишет ничего. Кто очень любит — пишет длинное письмо”3. Эту правду жизни значительно исправляет концентрационный лагерь, который вносит лапидарность сообщения, и это не многословие, становится отчётливым знаком любви.
До сих пор никто не занимался лагерной эпистолографией матери Марии — ни в Польше, ни за границей. Поэтому эта статья является своего рода введением в эту мучительную сферу личностного мира русской монахини. Когда я пишу о лагерных письмах матери Марии (1891–1945), я имею в виду четыре небольших по объёму текста, которые в период с февраля 1943 по апрель 1944, были ею отправлены из лагеря, матери — Софии Пиленко (1863–1962), находящейся в то время в Париже. Два письма были написаны в гитлеровском лагере в Форт Роменвиль под Парижем, в местности Лиляс, два следующих — в немецком концентрационном лагере в Равенсбрюке.
Этот печальный рассказ надо начать с адресата — то есть с самой Софии  Борисовны Пиленко, которая родилась в аристократической французской семье Делоне, родственнице последнего коменданта Бастилии. София Пиленко была матерью Елизаветы, которая после выхода замуж 19 февраля 1910 года за Дмитрия Кузьмина-Караваева (1886–1959) была только несколько лет Елизаветой Кузьминой-Караваевой4, а после второго брака, выйдя за Даниила Скобцова (1884–1968) в 1919 года — Елизаветой Скобцовой. София Пиленко сопутствовала дочери вернейшим образом по всей жизни, была ей опорой на каждом жизненном повороте: когда она, разочаровавшись в браке, разводилась с Дмитрием Кузьминым-Караваевым, когда родила внебрачную дочь Гаяну (1913–1936),  когда уходила со вторым мужем и детьми из России (1920), когда в эмиграции хоронила сначала дочь Анастасию (1926), а потом — на расстояние, в СССР — Гаяну (1936), когда в феврале 1943 года её арестовало гестапо, чтобы никогда уже не вернуться в парижский приют и часовню на улице Лурмель 77.  София Пиленко не хоронила ни дочь, ни внуков — Гаяну и Юрия.  Сама она скончалась в тишине и забытье5.
Затрагивая тему лагерной корреспонденции матери Марии, я хочу показать, что её лагерные письма это не только документ эпохи, но и важное биографическое звено будущей святой. Корреспонденция из мест заключения говорит о буднях концентрационного лагеря, выражает опасения матери Марии о судьбах своих близких и родных, главным образом страдание — о сыне Юре Скобцове, и матери, Софии Пиленко, которая ввиду пожилого возраста и глубокой эмоциональной связи с дочерью,  остро переживала это расставание и главное — чётко осознавала отсутствие надежды на  скорое воссоединение  семьи.

Письмо 1.
Датировано по почтовому штемпелю — 27 февраля 1943. Написано  по- французски в Форт Роменвиль. Подписано инициалами: ММ. Перевод на русский  Елены Клепининой-Аржаковской.

Дорогая моя мамочка. Мы вместе вчетвером. Я часто вижу Юру. Он хорошо себя держит, как и мы. Мне было бы хорошо, если бы я не беспокоилась за тебя. Скажи Даниилу, что он может работать свободно, для нас самое необходимое — продукты питания, но вообще мы не голодаем. Вы можете поочередно посылать нам посылки. Пришлите макароны, картофель, фасоль, здесь есть возможность стряпать. Я бы хотела иметь тетрадь и ручку и что-нибудь для вышивки, а также белых ниток. Я думаю, что вам без нас труднее, чем нам самим. Писать можно раз в месяц. Можно присылать посылки, оплачиваемые Красным Крестом. Меня поместили в большой зал с 34 женщинами. Все хорошо организовано. Мы гуляем 2 часа в день. Это неплохо. Я надеюсь, что мы просидим недолго. Ты должна быть спокойной и не бояться за нас. Отец Дмитрий бодр и занимается. Юра увлечен новыми знакомствами, для него это познавательно. Я рада, что мы вместе. Скажи С.В., что я уверена в том, что она прекрасно справляется без меня, и я ее благодарю за всю ра­боту. Я все время думаю, что для тебя и Даниила это испытание труднее, чем для нас. Пусть он ничего не меняет в своей обычной жизни, не имеет смысла: хлопотать должны друзья. Посылки я прошу не только для себя а так, чтобы я могла кое-что выделить для соузников, которые все со мной делятся. Единственное, что меня огорчает, — это мысли о твоем горе. Здесь мы отдыхаем и у нас много свободного времени. Мы не несчастны.
Я целую всех.6

Комментарий
Мать Мария обращается к матери, Софии Пиленко, словами „Дорогая моя мамочка”, притом она не ставит восклицательный знак, графически не выражает эмоций. Форма „мамочка” говорит о сердечной, очень близкой связи с матерью, которой поверяла много жизненных секретов и на которую могла всегда рассчитывать, в любой жизненной ситуации. «Мы вчетвером» — пишет с самого начала мать Мария, подчёркивая значение данной информации: то есть вместе — я, сын Юрий Скобцов, священник Дмитрий Клепинин (1904–1944) и Фёдор Пьянов (1889–1969)7. Слово «вместе» — должно означать, что «мы сильнее». Ведь они единомышленники, единоверцы, испытанные друзья, со времён образования матерью Марией «Православного дела» и в лурмельском приюте.
Монахиня, из лагеря, испытывает только одну цель — успокоить мать, а потому в самом начале своего  сообщения пишет, что она часто видит Юру,  хотя «часто» это как-бы «случайное» слово и трудно сказать, каково его действительное значение в тех лагерных условиях. Что означает «часто»? Два или три раза в неделю? Чтобы успокоить Софию Борисовну она пишет, что сын держится хорошо, как и все остальные члены данной четвёрки. Это существенная деталь, так как Юре в момент ареста, было всего двадцать три года и поэтому он мог быть потенциально слабее остальных, более податлив, не только на силовые аргументы немцев во время допросов, но и психологически  сломаться .
Глубоким смирениям дышат слова матери Марии: «Мне было бы хорошо, если бы я не беспокоилась за тебя». Странны и парадоксальны сии строки: как может быть хорошо в плену, в заключении? На территории лагеря, за колючей проволокой, ей привыкшей всегда к движению к преодолению сотен километров для реализации самых невыполнимых задач, входивших в её обязанности не только по РСХД, но и сугубо лично миссионерские. В письме узница Роменвиля просит передать своему бывшему мужу, Даниилу Скобцову, что он может «свободно работать». Это звучит несколько странно: ведь в те страшные времена, когда часть их разделённой семьи пребывала уже свыше двух недель в немецкой тюрьме, -мог ли Скобцов жить как прежде? Мать Мария, когда писала своё первое письмо Софии Пиленко, видимо надеялась, что ситуация вскоре радикально изменится и люди из резистантских кругов или влиятельные люди Франции окажут помощь ей, её сыну, отцу Дмитрию и Фёдору Пьянову и поспособствуют их быстрому возвращению в Париж. Даниил Ермолаевич очень старался, прилагал силы и связи, но, к сожалению, о чём он позднее напишет с упрёком в своих воспоминаниях, никто из тех, кто мог бы помочь, не помог!8
Мать Мария понимает, что Софья Борисовна тревожится о её лагерном пайке. Сердце подсказывает, что необходимо успокоить мать, а поэтому она уверяет её, что они здесь не голодают, но эти слова следовало бы скорее всего воспринять как противоположность существующим фактам, это обман. Она просит, посылать посылки, в которых были бы лёгкие — с точки зрения приготовления — макароны, картофель и фасоль. Но не одним хлебом жив человек, особенно, когда это сильная, творчески неиссякаемая личность, и дочь просит Софию Борисовну, послать ей тетрадь, ручку и материалы для вышивки. После этих слов наступает поворот в оценке условий, в коих пребывает она сама и оставшиеся в Париже её близкие. Мать Мария допускает: «Я думаю, что вам без нас труднее, чем нам самим», что опять следовало бы прочитать в поэтике отрицания: «Нам здесь очень трудно без вас».
В сухую, лапидарную корреспонденцию необходимо вместить обилие информации. Лагерный устав разрешает писать письма только раз в месяц, а это означает, что с помощью кратких фраз, лишённых яркости и поэтических отступлений, свободных от риторики — необходимо передать суть. Она оперирует информационными предложениями, настолько не типичными для текстов матери Марии. Первая корреспонденция из Роменвиля — это описание лагерной действительности. В 1943 году немцы, официально, соблюдали ещё международные конвенции и разрешали присылать в лагерь посылки, оплачиваемые Красным крестом. Об этой возможности помощи заключённым упоминает мать Мария в письме от 27 февраля 1943 года.
Очередная смена темы была связана с общей картиной лагерного существования. Мать Мария пишет, что её поместили в большом зале вместе с тридцатью четырьмя женщинами и что всё хорошо организовано. Было ли на самом деле всё так хорошо организовано, как об этом говорит узница? Ей и остальным арестованным разрешили в Роменвиле на двухчасовую „прогулку” по определённому лагерному шляху, что находит признание в глазах матери Марии, ибо она комментирует: „Это неплохо” и, наконец, подходит в середине письма к самому для неё важному: она выражает надежду, что вместе с другими заключёнными будет здесь пребывать недолго, поэтому София Пиленко должна сохранить спокойствие и не бояться за них. Эти слова я бы также прочитал в поэтике отрицания: «Мама, может быть по-разному. Как долго всё это будет длиться — никто пока из нас не знает».
Вряд ли слова матери Марии о том, что отец Дмитрий бодр и что он нашёл себе увлекательное занятие, а Юра радуется новым знакомствам, могли успокоить Софию Пиленко. Может быть, поэтому мать Мария ещё раз подчёркивает, что она радуется тому, что они находятся в Роменвиле вместе, так как каждый из них черпает друг от друга силу. После этих слов она просит мать, чтобы та сказала некой С.В., что С.В. прекрасно справляется без неё и что мать Мария благодарна ей за ежедневный труд. Контекст подсказывает, что речь должна идти о ком-то из самого близкого окружения, кто вместе с ней работал в лурмельском доме. Всё свидетельствует о том, что мать Мария имела в виду Софию Вениаминовну Медведеву (1890–1974), в позднейшем — мать Елизавету, автора воспоминаний о матери Марии, озаглавленных Слово9.
В конце первого письма невольно задумываешься, кому тяжелее: тому, кто пребывают в заключение, или тем, кто на свободе: Софии Пиленко и Даниилу Скобцову? Мать Мария убеждена в том, что для них обоих испытания последних недель намного труднее, чем для них. Не исключено, что таким образом она старается утешить близких и вытеснить печальные мысли о лагерной действительности и неизвестности. «Пусть он [Даниил Ермолаевич Скобцов — Г.О.] ничего не меняет в своей обычной жизни, не имеет смысла: хлопотать должны друзья» — намекает она и дает понять, что ждет помощи от тех, кто будет в состоянии эту помощь эффективно организовать. К сожалению, влиятельная русская эмиграция такой помощи и не организовала.
В предпоследнем предложении первого лагерного письма, самого длинного в сравнении с тремя остальными, мать Мария уверяет, что когда она просит о пакетах, то имеет в виду и своих соузников, которые солидарно делятся с ней тем, что сами получают из вне. «Единственное, что меня огорчает, — это мысли о твоем горе» — подытоживает она, подчёркивая огромную озабоченность судьбой своей пожилой матери. Именно эта мысль делается главным, центральным мотивом всей тюремной корреспонденции.
Заключительная констатация, согласно которой заключённые в Роменвиле отдыхают и что у них много свободного времени, звучит в контексте лагерной жизни достаточно гротескно. «Мы не несчастны» — утвердительно и философски пишет мать Мария. Но можно ли этим лапидарным заявлениям безгранично верить? Словами «Я целую всех» — монахиня заканчивает своё первое письмо матери и закрывает первый раздел лагерных отношений на расстоянии в пространстве и времени, которое (как окажется) будет исчисляться вечностью.

Письмо (открытка) 2.
Датирование — 3 марта 1943. Написано по-французски в Форте Роменвиле. Подписанно инициалами: ММ. Перевод на русский сделан Еленой Клепининой-Аржаковской.

Дорогая мамочка. Юра и его друзья нас покинули, но я, вероятно, скоро их увижу. Не беспокойся насчет посылок. Игорь и Софья имеют опыт, как их посылать туда. Я хотела бы как можно скорее воссоединиться с ними. Настроение мое и здоровье очень хорошие. Здесь немного шумно. Я за тебя беспокоюсь. Как дом? Я не получила еще ни одного письма, только две посылки. Напиши Даниилу, что я много думаю о нем. Я думаю, что С.В. сейчас трудно. Я нахожусь с вами больше, чем здесь. Я даю уроки русского языка. Здесь хорошо.10

Комментарий
Второе письмо м. Марии Софии это открытка, а следовательно — она не может иметь широкого структурного плана. Сам факт, что это открытка, а не письмо, может быть связана не только с обстоятельствами, но и свидетельство определённого стресса. Для исследователя это имеет особое значение — автор пишет о самом главном, существенном. Письмо-открытка начинается схоже с письмом: «Дорогая мамочка», но уже без местоимения «моя», что вытекает, наверное, из необходимости редуцирования менее важных элементов по сравнению с другими. Мать Мария пишет о том, что очень сильно её взволновал отъезд 26 февраля 1943 года сына Юрия и его друзей из Роменвиля в пересыльный лагерь в Компень11. Стоит обратить внимание на даты: первое письмо, по почтовому штемпелю, было отправлено 27 февраля 1943 года, т.е. позднее, чем произошло то, о чём пишет мать Мария в открытке от 3 марта 1943. Этот факт подтверждает моё предположение, что тюремную корреспонденцию собирали в лагере несколько недель, чтобы потом в течение одного или нескольких дней отправлять дальше.
Мать Мария, как будто утешаясь, выражает в этой корреспонденции надежду, что она, наверное, вскоре опять воссоединится с друзьями и сыном. Это может быть надежда? На это есть определённые обоснования? Может быть она узнала о возможном переводе её и других заключённых в пересыльный лагерь в Компьене? Такой транспорт действительно планировался и он осуществился 26 апреля 1943 года, т.е. два месяца спустя после выезда из Роменвиля Юрия Скобцова и отца Дмитрия (26 февраля 1943). В Роменвиле мать Мария последний раз увидела из кузова машины Даниила Скобцова12, который 26 апреля 1943 г. приехал в лагерь, чтобы передать посылку, а в Компьене ей, действительно, посчастливилось, в последний раз встретиться с Юрием13. На следующий день, 27 апреля 1943 года, из Компьеня в Равенсбрюк ушел транспорт № 19000, а с ним и узница с фиолетовым треугольником на лагерной робе с буквой „F” под № 19263.
Из Роменвиля узница просит свою мать, чтобы она не беспокоилась о посылках, потому что их друзья, Игорь и София, знают, как это делать. Игорь — это, наверное, Игорь Кривошеин (1897–1987), близкий сотрудник матери Марии, а София — это София Медведева. Ещё до ареста матери Марии они вместе занимались отправлением посылок для заключённых в Компьень. «Я хотела бы как можно скорее воссоединиться с ними» — высказывает желание русская монахиня, надеясь, что она вскоре увидит сына и друзей. Дальше она пишет о здоровье, уверяя мать в том, что настроение у неё неплохое и что она чувствует себя хорошо. Могла ли София Пиленко в эти слова дочери так просто поверить?
Не знаю, что подразумевалось в словах матери Мария: «Здесь немного шумно». Слова эти почти звучат иронично. Ведь не о тысячах голосов заключённых идёт речь? О лагерном громкоговорителе? О выкриках лагерной охраны, со словами: «Schnell!» (Быстро!) и «Stille!» (Молчать!)? Опять, как и в предыдущем письме, дочь выражает заботу о своей престарелой матери, зависящей от помощи бывшего зятя и добрых людей. «Как дом?» — спрашивает мать Мария, имея в виду свой лурмельский плацдарм милосердия (так и слышится за этим: «не разорили ли немцы наш дом до конца? Не поступили с нашим церковным имуществом так, как с «Православным делом»?)
Ещё до 3 марта 1943 года мать Мария не получила ни одного письма из Парижа, а только две посылки. Она просит мать, чтобы она написала Скобцову, что много о нём думает14. Высказывает предположение, что и Софии Медведевой теперь нелегко. После этого мать Мария пишет на первый взгляд не до конца понятное предложение: «Я нахожусь с вами больше, чем здесь», но на самом деле вырастает великая забота к своим близким и друзьям единомышленникам, ведь им, в её лагерном заточении отводится постоянная непрекращающаяся любовь. Она говорит о том, что обучает в лагере русскому языку. Данный факт достаточно нетипичен, если учесть тюремные условия Роменвиля. Письмо заканчивает мать Мария коротко: «Здесь хорошо». Понятно: иначе официальное письмо она кончить и бы не могла. Нет на открытке прежней формулировки «Я целую всех», которая закрывала первое письмо, отправленное Софии Пиленко.

Письмо 3.
Датирование относительное — по надписи на конверте — декабрь 1943. Написано по- немецки в Равенсбрюке. Подписано инициалами: ММ. Перевод на русский выполнен М. Гусевой.

Дорогая моя мама, уже третий раз пишу тебе, но, к со жалению, от тебя нет ответа — ни письма, ни посылки. Я ничего не знаю о Юре — это рок. О себе я могу только сказать, что сейчас уже можно надеяться, что здоровье мое до конца заключения останется хорошим. Я чувствую себя сильной и крепкой, огромное желание всех вас увидеть и знать, что вы живы и счастливы. Я так много думаю обо всех друзьях, о работе, о будущем, больше всего всегда о Юре. Что делает Тамара Кл. и как ее муж? Я не хочу задавать много вопросов. Вы должны знать, что все меня интересует. Письмо или посылку я жду каждый день. Не беспокойтесь обо мне, все хорошо. Я стала совсем старой.15

Комментарий
Третье письмо Софии Пиленко было отправлено из Равенсбрюка в декабре 1943 года, С.Б. получила его 28 января 1944 года. Начальное обращение — как всегда: «Дорогая моя мама» и как прежде — без закрывающего восклицательного знака или точки. Как будто второпях, мать Мария ставит после данного обращения запятую и пишет о том, что для неё является в данный момент самым важным: она жалуется, что пишет матери уже третий раз, но с её стороны нет, до сих пор, никакой реакции: ни письма, ни посылки. Отсутствие информации — постоянное беспокойство, её сердце особо тревожит молчание о судьбе единственного сына Юрия. «Я ничего не знаю о Юре» — крайне коротко комментирует восьмимесячную информационную тишину мать Мария и добавляет: «Это рок», указывая этой формуоировкой, что она приближается к хрупкой границе человеческих и душевных сил, а может и веры в постоянную Божью опеку. Раньше, когда неожиданно для всех умерла Гаяна, у матери Мария тоже появилась временная депрессия, она была готова «расправиться» с Господом Богом и доказать Ему через свои тексты Его бездушие. Всё кончилось намерением, но бунтарская нить в матери Марии тогда необычайно крепко напряглась16.
Следующий пассаж в декабрьском письме, отделяемый запятыми, а не точками, следует, по-моему, прочитать в поэтике отрицания и не верить матери Марии, которая уверяет, что теперь уже можно надеяться на то, что её здоровье до конца пребывания в лагере останется хорошим. «Я чувствую себя сильной и крепкой» — пишет она, хотя следовало бы написать «Я становлюсь всё слабее и теряю зрение». Монахиня страстно хочет увидеть своих близких и узнать, что все они живы и счастливы. Эти желания, как покажет дальнейший ход лагерной действительности, никогда не сбудется.
Потом мать Мария пишет о том, что она очень много думает о всех друзьях, о работе на Лурмель 77, но более всего страдает о сыне Юрии. Ведь из трёх своих детей, только он остался в живых. Она не узнает до конца своих земных дней, что вскоре произойдёт трагедия: 6 февраля 1944 он умрёт от изнурения и болезни, а три дня позже, 9 февраля, скончается отец Дмитрий17. Мне кажется, что если бы мать Мария узнала о смерти сына, будучи в Равенсбрюке, то не исключено, что она умерла бы раньше от отчаяния. Этого третьего жизненного испытания она могла бы и не вынести.
Многострадальный библейский Иов был для матери Марии недосягаемым образцом. Она сама неоднократно страдала в жизни, переживала посланные испытания и трагедии, и как ветхозаветный герой – поднималась! Как Иов она воспринимала себя объектом спора между Богом и Сатаной. И как Иов, несмотря на прожитые несчастья и терзающие его сомнения, она осталась верной Тому, кто её к себе призвал. Бог, правда, не наградил мать Марию ни восстановлением здоровья, ни умножением имущества и потомства, но Он дал ей бессмертие. В этом смысле она целиком равна Иову.
«Что делает Тамара Кл. и как ее муж?» — спрашивает мать Мария Софию Пиленко, указывая таким образом, что она не располагает информацией о судьбе Тамары Клепининой и её мужа, отца Дмитрия Клепинина. «Я не хочу задавать много вопросов» — продолжает узница № 19263, но видимо её слова следует прочитать как отрицание: «У меня обилие вопросов и всё меня интересует, но не видно никакой надежды». Поэтому так понятны последние строки в декабрьском письме, из которых вытекает, что каждый день слабеющими глазами мать Мария внимательно высматривает письма и посылки из дома. «Не беспокойтесь обо мне, все хорошо» — эти слова звучат теперь менее убедительно, чем в первом письме, и оканчивается драматическим: «Я стала совсем старой». Это слова 53-летней женщины, которая раньше неоднократно всех уверяла, что она в хорошем настроении и здравии?
В третьем письме отсутствует фраза «Я целую всех». В этой корресподненции слышится мёртвый крик одиночества, крик монахини, оставленной на растерзание изнуряющих болезней и обстоятельств. Пройдёт четыре длинных месяца и мать Мария напишет последнее лагерное письмо Софии Борисовне. Это будет прощальное письмо, но об этом обе женщины пока ещё не знают.

Письмо 4.
Датировано по штемпелю немецкой почты — 4 апреля 1944. Написано по французски из Равеннсбрюка. Подписанно инициалами: ММ. Перевод Еленой Клепининой-Аржаковской.

Дорогая моя мама. Получила от тебя 3 посылки, деньги и письмо. Не посылай мне сигарет и ничего, что нужно варить. Масло, яйца и печенье прибыли совершенно свежими. Я так рада была получить от вас всех вести. Если б я могла только знать адрес Юры. Не посылай мне больше денег, у меня вполне достаточно. Я здорова и жду с нетерпением, когда увижу всех моих любимых. Скажи моим друзьям из церкви и другим, чтобы они мне что-нибудь прислали к Пасхе. Это будет для меня большой радостью, Что будет с православным Западом? Я благодарю тебя. Я много думаю о том, как все будет дальше, где каждый будет оставаться, что будет с Юрой.18
Пиши мне.

Комментарий
Обращение — как в третьем письме: «Дорогая моя мама», (но не «мамочка» — как в первом письме) монахиня делится радостью: в конце концов, она получила три посылки, деньги и письмо. Наверное, в одной из посылок она обнаружила сигареты, которые так охотно курила, хотя и не должна, а также пищу для самостоятельного приготовления. Но в Равенсбрюке ситуация была вдвойне другой: здесь не было условий для приготовления пищи, а силы матери Марии намного слабее в сравнении с началом заключения в Роменвиле. Чтобы успокоить Софию Борисовну, дочь уверяет её, что такие продукты, как масло, яйца и печенье прибыли в лагерь совершенно свежими, значит они съедобны. Было ли так на самом деле?
И сразу после благодарности за продукты появляется искренняя радость, вызванная вестями из Франции. Матери Марии написали, наверное, разные люди, не только престарелая мать — она обрадовалась информации, полученной «от всех вас». Но никто не написал, что происходит с Юрием. Не исключено, что ни один из авторов корреспонденции даже не знал, что единственный сын матери Марии уже два месяца как был мертв. «Не посылай мне больше денег, у меня вполне достаточно» — убеждает она свою мать. Или у неё есть деньги, или деньги здесь не нужны, а потому она не в состоянии покупать товары и поэтому лучше, если деньги останутся в Париже.
Она (опять!) пишет, что здорова и что с нетерпением ждёт встречи со своими близкими. Она верит в лучшую судьбу, надеется, вначале апреля 1944 года, с приближением Светлого Воскресения Христова, в её душе тлел оптимизм. Из биографии матери Марии известно, что в ходе последней в её жизни Пасхи, которая выпала 16 апреля 1944 года, заключённая в очередной раз нарушила лагерный режим и украсила окна своего барака бумажными вырезками, хотя знала, что в концентрационных лагерях все виды праздников, в том числе, религиозных, были запрещены. Она просит, чтобы мать передала друзьям, чтобы они прислали ей что-нибудь к Пасхе. Это «что-нибудь» выражает минимализацию нужд и максимализацию ограничений: важнейшим было получение вестей из мест, которым была чужда лагерная мука.
Несмотря на безысходность, её тревожит состояние православного Запада, судьба Церкви в эмиграции. «Что будет с православным Западом?» — спрашивает она, будто предчувствуя глубокий моральный и экзистенциальный кризис, который постигнет человечество в связи с жестокостями Второй мировой войны. Заключенная под № 19263 пишет, что много думает о будущем и какая участь ждёт Юрия. На все эти вопросы мать Мария уже не получила ответов. Она не передаёт традиционных поцелуев, думает, что для прощания ещё слишком рано, но  как бы безнадёжно заканчивает: «Пиши мне».
Так обрывается лагерная корреспонденция матери Марии с Софией Борисовной Пиленко. В июне 1944 года монахиня будет ещё восторгаться открытием второго фронта в Европе против Германии. Она ждала этого, торопила, молилась и вышивала на тюремной косынке сюжет о высадке союзников в Нормандии. С каждым месяцем она слабеет от голода и болезней. 10 января 1945 года крайне изнурённая дизентерией, она попадает в Югендлагерь, расположенный за 1 километр от Равенсбрюка19. Это было началом конца… 31 марта 1945 года, в Страстную Субботу, мать Марию отведут в газовую камеру. Так русская монахиня отдала свою жизнь за други своя20. Так она закончила земной путь, навсегда соединяясь с Тем и с теми, которых любила больше всех.

Выводы
1.   Существование лагерных писем матери Марии свидетельствует о том, что была формальная возможность их писать в условиях заключения и отправлять в рамках лагерной почты.
2.   Датирование писем, принятое источниками, не обязательно должно совпадать с настоящей датой возникновения лагерной корреспонденции, так как надо учесть правила лагерной почты и возможность сбора писем, например, с одной или нескольких недель, чтобы отправлять письма партиями. Стоит тоже принять во внимание, что любые опоздания, связанные с отправлением почты, могли вытекать из-за системы внутренней перлюстрации. Только открытка (письмо 2) имет оригинальное датирование матери Марии, остальные же даты оказываются относительными.
3.   Все проанализированные письма написаны в период заключения матери Марии в немецких концентрационных лагерях в 1943–1944 гг., в том числе два первых — написаны в Форте Ромеинвиле, а два следующих — в Равенсбрюке. Отсутствие корреспонденции матери Марии к Софии Борисовне Пиленко из последнего периода пребывания монахини в лагере в Равенсбрюке, т.е. с 1 января по 31 марта 1945 года, продиктовано, вероятно, очень плохим состоянием её здоровья. Могли быть и формальные ограничения: отсутствие бумаги и проч.
4.   Наблюдается чёткая диспропорция между частотностью писем, которые писала мать Мария в Роменвиле и Равенсбрюке. Период написания между последним письмом из Равенсбрюка, от 4 апреля 1944, и моментом смерти матери Марии 31 марта 1945, охватывает почти целый год. Наверное, это было время мучительного информационного голода, который мог углублять плохое самочувствие русской монахини и плохо повлиять на и так уже слабое здоровье узницы.
5.   Все письма написаны на иностранных языках: французском (3) немецком (1); ни одного — по-русски. Выбор языка не был случайным: София Пиленко знала стиль дочери и умела читать между строк. Надо помнить, что правила переписки в немецких лагерях были строго нормативными. Они сводились к тому, что письма должны были быть написаны на языках тех стран, которые подписали Женевскую Конвенцию от 27 июля 1929 г. об обращении с военнопленными, т.е. прежде всего на английском, немецком, французском языках, но не на русском, так как СССР данной Конвенции не подписал. Мать Мария лишь один раз вставила русскую фразу рискуя тем, что лагерная цензура не пропустит дальше этой корреспонденции.
6.   В лагерных письмах матери Марии нет изысканной композиции и риторики. Согласно лагерным требованиям письма должны были быть написаны ОЧЕНЬ ясным и разборчивым почерком. В содержании писем не должно было быть никаких странных оборотов, а по объему письма не должны были превышать определённого количества страниц (1–1,5 стр.) После цензуры каждое письмо снабжалось штемпелем и номером лагеря с указанием его адреса. Письма отправлялись лагерной канцелярией21. 
7.   Письма подписаны инициалами „ММ”, т.е. мать Мария. Это говорит о подлинности авторства монахини.

Наконец зададимся вопросом, что же — проступает из этой скупой переписки — надежда или отчаяние? Может быть чёткое осознание перехода из «временного», которое появилось в первые месяцы пребывания матери Марии в концентрационном лагере в Роменвиле, в вечную «постоянность» смертельной лагерной ловушки и осознание неотвратимости судьбы? Жизненный путь и служение Богу не столько закончился для узницы под № 19263 в газовой камере, сколько по её молитвам начался, предлагая за страдание и милосердие вечную награду в небе. «Увезли немцы мать Марию, о. Дмитрия, Юру, и хотя война прекратилась, но с ними исчезло что-то светлое, любящее и доброе и наступил у людей мрак, злоба, ненависть, суды, ругань, вообще мракобесие. Дай, Боже, всем опомниться и да вернет Господь Милосердный мир душам нашим» — так о времени оккупации и послевоенных годах записала София Брисовна Пиленко. Её слова важны и сегодня. В них завещание материнской заботы о всём мире и нас грешных, которое раньше оставила мать Мария.

Источник фотографий — сайт Yad Vashem.