Из книги «Воспоминания»
Издательство RA («Русский авангард»), Москва, 2002 г.
Публикуется с согласия издателей и составителей.
Об Александре Александровиче Угримове
см. А. И. Солженицын «Бодался телёнок с дубом»,
Москва, издательство «Согласие», 1996 г., стр. 487-509.
Ирина Николаевна и Александр Александрович Угримовы. Вскоре после освобождения из Дубровлага. 1954 г.
Все русские в Париже знали мать Марию, и я тоже с ней видался, не раз, но это были мимолётные встречи.
Последний раз я видел мать Марию весной или летом 1943 года (точно не помню), когда она приехала к нам на мельницу «Minoterie Coopérative de Dourdan», расположенную на окраине небольшого старинного городка в 50-ти километрах от Парижа. Предварительно она позвонила мне по телефону и приехала утром, в солнечный день.
Чтобы подойти к нашей квартире, надо было войти в ворота и пройти весь мельничный двор, со всех сторон окружённый производственными зданиями. Я отчётливо помню, как она шла, и что у меня мелькнула мысль: «Что-то подумают рабочие и служащие»,- так необычен был её вид в русском монашеском одеянии, так резко выделялась она на фоне французского провинциального городка. И не только благодаря одежде, несколько небрежной, — весь её облик был необычен, и рабочие, грузившие на машины мешки с мукой, не могли удержаться, чтобы не проследить за ней взглядом. Ведь это было «явление», которого они никогда не видели, что-то совсем особенное, ибо католические монахини разных орденов (монастырей) совершенно не похожи ни по одежде, ни по облику, ни по манере себя держать на православную монахиню вообще, а в особенности на такую, как мать Мария. Рослая, она шла широким шагом, прямо глядя перед собой через круглые очки в простой оправе — «нянькины очки», как сказала моя жена.
Она приехала к нам, чтобы переговорить со мной о доставке в больших размерах, чем раньше, продуктов для питания всех тех людей, о которых она заботилась и которых скрывала от преследования немцев.
В то время наша русская группа Сопротивления, получившая потом название «дурданской» (г. Дурдан), уже вполне организовалась, вела подпольную работу и включилась во французское Сопротивление этого района, также известное под названием «Résistance de Dourdan». В частности, благодаря тому, что я занимал должность технического директора на кооперативной мельнице и жил при ней, оказывалась широкая помощь людям, жившим в период оккупации на нелегальном положении, скрываясь от немцев. При участии рабочих мельницы, часть которых входила в эту же организацию Сопротивления, шофёров и грузчиков, поставлявших муку на машинах в разные населённые пункты и в Париж, при сочувствии фермеров мне удалось наладить получение в довольно больших количествах хлебных «тикетов» (талонов) продовольственных карточек, которые раздавались всем. Кто в них остро нуждался, в первую очередь, конечно, всем известным нам скрывавшимся и людям, им помогавшим.
Делалось это так, фермеры доставляли зерно сверх «наряда-путёвки». Шофёры и грузчики сдавали эту муку знакомым им булочникам и получали от них хлебные «тикеты», которыми они отчитывались в управлении по распределению муки и хлеба. Эти талоны были месячные, и таким образом могли быть пущены в оборот, т. е. на них можно было всюду купить хлеб.
С матерью Марией я держал постоянную связь через своего близкого и большого друга Николая Верёвкина, который жил в её «общежитии» со своей престарелой матерью. Верёвкин с самого начала входил в нашу группу Сопротивления и часто бывал у нас в Дурдане. Через него я и снабжал главным образом мать Марию хлебными карточками, мукой, крупой и прочими продуктами; иной раз и на грузовиках самой мельницы.
В этот день она осталась у нас обедать, и уехала с вечерним поездом. От этой встречи с ней у меня осталось воспоминание чего-то светлого, лёгкого. Общий язык мы, конечно, нашли сразу и взаимное доверие. Более полное, хотя каждый из нас ничего лишнего о своих сопротивленческих делах и не говорил. Мало сказать, что она была бодрая и оживлённая. Я запомнил её улыбающейся, я бы сказал, духовно радующейся, как человек, нашедший настоящий путь к подвигу.
На следующий день, после разнарядки на утренней смене, в выбойном цехе, как обычно, рабочие обменивались новостями о всех событиях, происходивших на мельнице, во Франции и во всём мире. На этих «летучих собраниях» обсуждались и все проблемы войны, политики и проч. Кроме сведений «Би-Би-Си» (Англия), которые многие слушали на французском языке по радио (в деревнях приёмники сохранялись повсеместно), я регулярно сообщал сводки Совинформбюро, так как часто удавалось их ловить. И здесь, как я и ожидал, конечно, не обошлось без насмешливых замечаний насчёт моей вчерашней посетительницы. Я объяснил рабочим (с которыми был в очень хороших, простых отношениях), что это русская монахиня; но при этом заметил, что это объяснение никого не удовлетворило; очевидно, скептические французы имели уже своё мнение… Наконец старик Куапель, сплюнув старую жвачку табака, заявил: «Говорите мне всё, что хотите; я никогда не поверю, что это — женщина: я хорошо видел большие мужские ботинки, высовывавшиеся из-под сутаны»; и в знак того, что он не дурак и не желает больше разговаривать на эту тему, этот упрямый старик закатал себе за щёку новую порцию самосада…
Так больше я никогда и не видел матери Марии. А когда уже после войны я узнал о её гибели, то рассказал в Дурдане своим товарищам по Сопротивлению, кем она была и что делала, и тогда уже все поверили, даже старик Куапель: «А я-то был уверен, — признался он мне, — что к Вам какой-то переодевшийся мужчина приезжал по делам Сопротивления — ведь я-то знал давно, чем Вы занимались».
Действительно, наивное представление было у старика о конспирации — ничто не могло больше привлечь внимания, чем необычайный во всех отношениях облик матери Марии…
