Мифы и репутации
Иван Толстой: Московское издательство ЭКСМО выпустило книгу парижского биографа Ксении Кривошеиной, посвященную самой известной русской монахине ХХ века, поэту и общественной деятельнице. Ее героическая гибель в гитлеровском концлагере за месяц с небольшим до конца войны (она шагнула в газовую камеру вместо другой женщины) стала знаменитой трагической страницей истории русской эмиграции. Книга Ксении Кривошеиной описывает жизнь Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой сначала в России, затем в эмиграции, рассказывает об открытии ею бесплатных столовых, домов для престарелых и бездомных, описывает, как во время Второй мировой войны и оккупации Франции мать Мария спасала и укрывала советских военнопленных, о связах с французским движением Сопротивления. Имя матери Марии до сегодняшних дней используется как знамя для самых разных идей. С ее жизнью и прославлением в Русской Православной Церкви связано много споров и недомолвок. В Советском Союзе ее преподносили обществу как партизанку и большевичку, а на Западе — как борца с косным православием и заступницу евреев. Сегодня мы обсудим некоторые стороны жизни замечательной женщины с автором книги «Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней» Ксенией Игоревной Кривошеиной.
Почему и в какой связи Вас увлекла эта фигура и эта тема?
Ксения Кривошеина: Началось все с того, что после кончины Игоря Александровича Кривошеина, моего тестя, который скончался в 1987 году, мне остался в наследство довольно большой архив. Это чемоданы писем, фотографии, папки с историческими документами. И, как бывает, когда человек скончался, руки, чтобы разобрать все это, дошли не сразу. Мой свекр был репатриантом из Парижа, он был участником движения Сопротивления во Франции, потом был арестован, был узником Дахау. Потом, уже по возвращении в СССР, он попал в Тайшетский лагерь, и уже по возвращении из этого лагеря, в 60-е годы в СССР стал очень активно рассказывать и о русских сопротивленцах и, в частности, о матери Марии, которую он знал лично и с которой тесно сотрудничал. И когда только в 1989 году я открыла этот чемодан, я обнаружила тетради и записи о матери Марии. Для меня это было настоящим открытием. Она неожиданно меня обожгла и вошла в меня, так бывает, вот с этого момента началось мое увлечение матерью Марией.
Иван Толстой: Я знаю, Ксения, что Вы написали немало об этой фигуре. С чего вы начали, какую сторону матери Марии Вам хотелось осветить, подчеркнуть, о чем поведать? Ведь к этой книге Вы шли много лет?
Ксения Кривошеина: Вначале у меня была первая книга, написанная для издательства «Искусство», «Красота спасающая». Потом появились статьи, потом я написала такое изображение матери Марии, это была не икона, но такое символическое изображение, потом уже книга во Франции вышла. И сейчас уже большая книга «Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней», которая издана в «ЭКСМО». Это очень насыщенная книга, я не буду о ней рассказывать — в ней практически все.
Что сказать о моей героине? Она, конечно, очень многоликая и очень многоталантливая женщина. Ведь не нужно забывать, что и ее рождение, ее корни были очень интересными. Она родилась в богатой добротной семье, со стороны отца у нее были польские корни — и военные, и кубанские казаки, генералы, а по матери она восходит к древнему роду Дмитриевых-Мамонтовых и к знаменитому Бернару-Рене Жордану де Лоне, коменданту Бастилии. Мать Мария выросла в крепкой семье с нерушимыми традициями и действительно была очень талантливой личностью.
Иван Толстой: Я знаю, Ксения, что Петербург многих людей скручивал, ломал или, наоборот, способствовал их расцвету, реализации их собственных потенций, возможностей, талантов, чего-то, что судьба только обещала, и только в петербургском воздухе, в петербургской культурной и политической атмосфере человек мог осуществиться. А как это было в случае матери Марии (тогда еще, конечно, не матери Марии)? Чему способствовал Петербург? Каким она прошла через него и вышла из него?
Ксения Кривошеина: Петербург она очень не любила. Она об этом много писала в стихах. И, особенно, после того, что она попала… Когда скончался ее отец, им пришлось переехать в Петербург из Анапы, которую она очень любила, и для нее Петербург был всегда мрачным воспоминанием. Она писала об этих рыжих туманах, была в большой депрессии, я думаю. Потом, конечно, встреча с Блоком, первый раз в 1908 году, это такая мгновенная любовь, страсть. Первое ее замужество, тоже неожиданное, с Кузьминым-Караваевым, который ввел ее в круг Гумилева, Ахматовой, она стала посещать башню Иванова. То есть она окунулась в круг литературы Серебряного века. Этот круг ее и сформировал. Она ведь, в общем, никогда не была ни профессиональным художником, ни профессиональным писателем. Она была такой самоучкой очень талантливой. Она формировалась именно этой атмосферой.
Иван Толстой: А что делала мать Мария в Партии эсеров? Такое необычайное прибежище для женщины, пишущей стихи и занимающейся художественным творчеством. Как и почему она там оказалась, и как, вообще, воспринимала революцию тогда, в 1917 году? Вы очень подробно пишете о том, как эволюционировали, изменялись ее взгляды. Но вот интересно, что она думала, как она мыслила тогда, в том самом роковом 17-м?
Ксения Кривошеина: Евгений Богат, писатель, считал, что именно жажда подвига и жертвенности прибила Елизавету Юрьевну к эсеровским берегам, не к большевикам. Но, дело в том, что к лету 1917 года в Партии эсеров было около миллиона человек. Это о чем-то говорит. И главный лозунг эсеров — «Земля и Воля» — это такая движущая сила, тяговая — крестьяне, пролетариат, трудовая интеллигенция. И мать Марию в программе эсеров привлекала земельная реформа. Она — потомственный виноградарь, знала, как трудно движутся реформы в России. Отец матери Марии был большим приверженцем столыпинских реформ. И он на деле видел, будучи назначенным директором Никитского сада, как это все трудно продвигается. Поэтому для нее эсеровская партия была логическим выбором.
Иван Толстой: В Париже у нее изменились и взгляды, и отношение к тем людям, с которыми она по своему жизненному пути шла. А вот тогда, в 1917-м, она была революционеркой или кем?
Ксения Кривошеина: Я не думаю, что она была революционеркой. Я думаю, что она, как и вся левая интеллигенция, не то, что левая, но большинство интеллигенции жаждали потрясений. Все хотели революции, но только какая она будет, никто не знал, наверное.
Я вам скажу, что эта разорванность общества была колоссальной. Я привожу в своей книге воспоминания посла Мориса Палеолога — он был потрясен полярностью в обществе. С одной стороны, блестящий класс элиты — Павлов, Менделеев, Толстой, Врубель, а, с другой — мужики темные, которые ставят свечки в память убитому Распутину. И в равной степени была очень тяжелом положении синодальная церковь, совершенно апатичная к происходящему. А все-таки вся пишущая интеллигенция, художественная элита, действительно, это был Серебряный век, они выросли все на европейской культуре. Нельзя забывать, что они были сформированы, и вся образованная Россия, весь Серебряный век вышел из Франции, Италии, Германии, и после Пушкина, Тургенева, Герцена путь был расчищен. Поэтому говорить о революционности — да, но она не была революционеркой с пистолетом. Она увлекалась, и в юности своей, кто не увлекался. Блок тоже, даже еще больше увлекался.
Иван Толстой: Каждому в революцию и в гражданскую войну выпадало выбирать какой-то путь, и даже не выбирать, а просто слепо бежать, скажем. У матери Марии был какой-то шанс остаться в России или все-таки карты ложились так, что нужно было бежать в эмиграцию?
Ксения Кривошеина: Нет, если бы она осталась, я думаю, что ее бы просто расстреляли. Ведь все-таки она уходила вместе со своим вторым мужем Скобцовым после того, как муж ее практически спас от виселицы. Она об этом очень ярко рассказывает в своей повести «Как я была городским головой». И, вернувшись в те места, ее подвергли аресту, и она была приговорена. Поэтому оставаться там ей было нельзя, они буквально с последними обозами покинули.
Иван Толстой: Как пришла она к идее монашеского служения и в чем была особенность именно ее пути к этому?
Ксения Кривошеина: Вы знаете, она с юных лет обладала таким характером, таким желанием послужить ближнему — защита обиженного, опека. И многие события в ее жизни, которые были на ее пути, ее вели к этому. Конечно, она искала себя. Я думаю, в силу того, что она была многоталантливым человеком, — она была и художником, и поэтом, и богословом, и этот поиск самой себя у нее долго продолжался. И не надо забывать, что она в довольно рано, в 1910 году уже, стала слушательницей историко-философского отделения Бестужевских курсов, а потом даже перешла в духовно-религиозное общество, которые было основано будущим Сергием Булгаковым, где она слушала его лекции и познакомилась с ним. Так что путь у нее начался давно этот.
Иван Толстой: В своей книге о Елизавете Юрьевне, в главе «Александр Блок» Ксения Кривошеина пишет:
«В декабре 1907 года двоюродная сестра Лизы Ольга Щастливцева, желая выбить ее «из колеи патетической тоски и веры в бессмыслицу», пригласила ее на один из поэтических вечеров. В своих воспоминаниях к пятнадцатой годовщине смерти А. Блока мать Мария пишет:
«Я была для нее «декадентка». По доброте душевной она решила заняться мной. И заняться не в своем, а в моем собственном духе. Однажды она повезла меня на литературный вечер какого-то захолустного реального училища, куда-то в Измайловские роты. В каждой столице есть своя провинция, так вот тут была своя измайловско-ротная, реального училища — провинция. В рекреационном зале много молодого народу. Читают стихи поэты-декаденты. Их довольно много. Один, высокий, без подбородка, с огромным носом и с прямыми прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке, читает весело и шепеляво. Говорят, это Городецкий. Другой — Дмитрий Цензор, лицо не запомнилось. Еще какие-то, не помню. И еще один. Очень прямой, немного надменный, голос медленный, усталый, металлический.
Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со средневекового надгробного памятника, из камня высеченное, красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно новые, «По вечерам над ресторанами», «Незнакомка» … и еще читает.
В моей душе — огромное внимание. Человек с таким далеким, безразличным, красивым лицом. Это совсем не то, что другие. Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю. Что-то отмеченное… В стихах много тоски, безнадежности, много голосов страшного Петербурга, рыжий туман, городское удушье. Они не вне меня, они поют во мне самой, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что ОН владеет тайной, около которой я брожу, с которой почти сталкивалась столько раз во время своих скитаний по островам этого города. Спрашиваю двоюродную сестру: «Посмотри в программе — кто это?». Отвечает: «Александр Блок». (…)
Ей было шестнадцать, поэту почти тридцать.
Стихи, весь облик Блока, созвучные мысли родили в ее голове абсолютную уверенность, что он — это живое воплощение Мудреца. Он знает сокровенные тайны мира, он предвидит и наверняка сможет ответить на мучившие ее вопросы. Нет сомнений, что она влюбилась в него с первого взгляда, это была любовь без стыдливости хорошо воспитанной барышни, это была любовь не поклонниц талантов великих певцов и актеров, нет, это была встреча своего второго «я», которая чудесным образом в отчаянный момент жизни была послана ей во спасение. Она узнает его адрес и 6 февраля 1908 года идет к нему на Галерную. В одном из своих текстов она пишет: «Я шла как на плаху!». Она приходила к Блоку дважды и не заставала дома, ждала у подъезда. На третий раз попросила у горничной разрешения подождать поэта в его кабинете. «Жду долго. Наконец звонок. Разговор в передней — входит Блок! Он в черной широкой блузе с отложным воротником, совсем такой, как на известном портрете. Очень тихий, очень застенчивый. Я не знаю, с чего начать. Он ждет, не спрашивает, зачем пришла. Мне мучительно стыдно, кажется все стыднее, что, в конце концов, я еще девочка, и он может принять меня не всерьез».
Он долго молчал, внимательно слушал, ей удалось разговорить поэта; за окном уже темно, зажигаются фонари. По необъяснимым обстоятельствам эта почти девочка сумела вызвать в нем отклик. «Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно». Реакция наивная, она не знала, что Блок был увлечен Н. Н. Волоховой, и разговор с Лизой был своего рода мыслями вслух, размышлениями о себе и его любовных переживаниях.
Материнская встревоженность у 16-летней девушки о взрослом мужчине?! Может показаться странным, но таков уж был у нее характер — она опекала, покровительствовала и любила тех, кто был слабее ее, кто нуждался в ней. Даже к собственной матери она относилась как к младшей сестре, постоянно заботясь о ней.
Через неделю она получила от него письмо из Ревеля в ярко-синем конверте, в которое он вложил свое стихотворение, посвященное ей:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я — сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как — только влюбленный
Имеет право на звание человека.
(…) Встреча с Блоком стала поворотной на ее пути, так это несомненно. Можно предположить, что влюбленность в «принца» принесла огорчения, а потому и столь внезапная свадьба, которая повергла всех в удивление, — некий отчаянный жест девушки выбить клин клином. Замужество не принесло счастья, а только большее осознание, что Блок и есть ее судьба. В 1915 году она пишет: «Передо мной проходят все мысли последнего времени, проверяю решения. Россия, ее Блок, последние сроки — и надо всем ХРИСТОС, единый, искупающий все. Что мы можем? Что могу я, любя Вас? Потому что сейчас в Вас будто мы все, и Вы символ всей нашей жизни. Даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на Вас все свои самые страшные лучи».
Еще во время их первой встречи в 1908 году Блок говорил ей, что принадлежит к умирающему поколению, он советовал всем, кто еще кровно не связан с этим уходящим временем, бежать куда глаза глядят, искать новых путей. Елизавета Кузьмина-Караваева последовала совету Блока — она отошла от декадентов, покорно ожидающих гибели, и стала искать другой путь. Таких путей в Петербурге было немало, хотя зачастую они отличались от старых лишь названиями и попросту являлись тупиками. В то время возникали и распадались многочисленные течения и группы. Молодые поэты кочевали из одного кружка в другой. пытаясь определиться. Иной из них успевал за один сезон побывать в пяти-шести «обществах», а затем и сам брался за основание чего-нибудь своего, столь же недолговечного, как и другие. Найти истинный путь в этом лабиринте было нелегко.
Иван Толстой: Можете ли вы сказать о самых главных ее духовных или социальных достижениях на этом пути? Мать Мария у всех ассоциируется с невероятной силой деятельного и земного добра. Кому и чему она в основном, главным, ярчайшим образом помогла? За что люди исторически ей так благодарны?
Ксения Кривошеина: К сожалению, в России ее очень плохо с этой стороны знали. Сейчас, за последние 15 лет, и эта ее деятельность проявилась, она стала известна. Потому что, покинув Россию в 1921 году, она была Кузьминой-Караваевой вначале, потом, уже будучи замужем за Скобцовым, она покидала Россию как Скобцова, и оставляла после себя целый пласт уже написанных ею произведений. А когда она приехала в Париж, началась ее совсем другая часть жизни, как-то Господь ее повел по этому пути, и она была просто, наверное, помечена Богом и поставлена на путь служению ему и людям. Я не думаю, что она выбирала этот путь. При том, что она выбрала служение очень активное, не монастырское. А по тем временам, это служение уже в 30-е годы было во Франции, особенно в среде священников-миссионеров. Это было в рабочей среде, так называемые pretres ouvriers. Она выбрала монашество активное, не келейное, многие ее за это осуждали, не понимали, и монастырских общин тогда во Франции не было, поэтому она хотела встать именно на этот миссионерский путь.
Иван Толстой: Ксения, разрешите, пожалуйста, одну загадку, которую я никак не могу постичь. У матери Марии есть такое эссе, оно называется «Крест и серп с молотом». И в нем она говорит о том, что христианство и коммунизм не согласуемы между собой. Но как же тогда в ее собственном сердце эти полюса сошлись? Я имею в виду ее странный поступок — согласие отпустить свою дочь Гаяну в советскую Россию. Что за этим стояло? Как быть с этим противоречием в материнском сердце?
Ксения Кривошеина: Давайте разделим этот вопрос надвое. С одной стороны, действительно, кажется, что это связано, но это не очень связано.
Ваш первый вопрос — об эссе «Крест и серп с молотом». Я хочу немножко вернуться до того, как была написана эта статья в 1933 году. В 1924 в «Современных записках» выходит ее повесть «Равнина русская. Хроника наших дней». При том, заметьте, подписана эта повесть псевдонимом Юрий Данилов. Надо сказать, что на протяжении всей жизни у нее были очень разные подписи, она очень многоликая — и Кузьмина-Караваева, и Скобцова, и Юрий Данилов, и, даже, Д. Юрьев. Это такая исповедь, где каждый персонаж выписан со знанием истории. И эта хроника охватывает события с 1916 до конца 1920 года. События происходят и в Петербурге, и в далеком южном городе, где вполне угадывается Анапа. Надо сказать, что эта повесть — это суд над прошлым, повествование идет от первого лица. Это рассказ о том, что происходило в это страшное время в Петербурге. Главная героиня, пережив все — крушение надежды на победу, эсеровских идей, — в результате, в финале, принимает приглашение подруги и становится богомолкой. И потом она идет странствовать по деревням, о чем, как ни странно, будет мечтать мать Мария в лагере Равенсбрюк. И эта ностальгия по родине у нее звучит в каждом слове.
Потом, в 1925 году, в журнале «Воля России» в Праге была опубликована ее повесть «Клим Семенович Барынкин». Это такие авторские монологи, мысли героев написаны голосом Елизаветы Юрьевны, описание страшного обморока, в котором пребывал сам автор и вся Россия, которая пережила революцию и гражданскую войну. И вот этот герой, этот Клим Барынкин — такой тип нового человека, страшный, жестокий, аполитичный, такая языческая Россия. Он живет как зверь — грабит, насилует, убивает и погибает случайно от нелепого выстрела. И героиня, опять же, во многом, похожа на саму Елизавету Юрьевну.
Так вот, в 1933 году этот «Крест и серп с молотом» — это уже вполне полное осознание происходящего, такое отрезвление, которое раньше началось. Статья «Крест и серп с молотом» — результат того, что она написала до этого. В наше время окончательно выясняется, что в мире борются две силы — сила христианства и сила безбожного, воинствующего коммунизма. А промежуточное пространство между ними все более и более исчезает.
Вот вы спрашиваете, как это согласуется или не согласуется, это христианство и коммунизм? Вот у Бунина и Набокова это не сошлось. У Бердяева даже вполне сошлось. Он оставался коммунистом-марксистом и христианином до самого конца. И, может быть, если бы не то, что он скончался в 1948 году, он бы вполне, может быть, вернулся в СССР. Туда же стремился и митрополит Евлогий. Может, он тоже вовремя скончался. Эфрон — белый офицер, монархист, стал на службу ГПУ, вернулся, был расстрелян. Эта ересь ставит равенство между коммунизмом и христианством, это полная ересь, и эти идеи вполне оморочили умы очень многих, у французской интеллигенции это вполне присутствует. Сталин стал с довоенных времен внедрять эту мифологию единой и неделимой. Коммунизм есть ересь христианства, и путать рай земной и обитель на небесах — это великий грех.
Я скажу о Гаяне. Это фигура очень интересная. Она, конечно, драматическая, и до сих пор в ее судьбе очень много загадок остается. И мы действительно задаемся вопросом, почему же мать Мария отпустила ее в СССР. Нужно сказать: даже не столько отпустила, а почему она допустила ее отъезд в СССР? Как надо было воспитать дочь, чтобы та прониклась этими еретическими идеями, о которых я до этого говорила? Очень правильно, что вы вспомнили именно этот ее текст, «Крест и серп с молотом», потому что это вполне увязывается с Гаяной. Если сказать, что Гаяна родилась в 1913 году, и 8 лет ее пришлись на странствия — Сербия, Константинополь, в 1924 она приезжает в Париж. Ей 12 лет. То есть она подростком пережила все ужасы этого исхода. Она была девочка неглупая, она знала, откуда они бегут, от кого они бегут, и она не могла не понимать, от какого врага они спасаются. Не может не быть, чтобы она не читала и не знала произведений матери. И как получилось, что, оказавшись в среде церковной, она возмечтала о рае на земле?
Вот тут я не знаю. Разные объяснения. Может быть, нищета. Бывает такое. Ведь эмиграция была, в массе своей, очень бедной, неустроенной, трудно было вжиться в новую страну. Но большой факт сыграл, конечно, в формировании личности Гаяны развод матери Марии с отчимом Даниилом Ермолаевичем Скобцовым, смерть маленькой девочки.
Но при всем этом, это все как бы такие адвокатские защиты ее, с моей стороны, но мать Мария в какой-то момент увидела, что Гаяна очень на нее похожа, и что она может повторить те же ошибки, которые она совершала в своей молодости, и она очень захотела ее как-то спасти, упредить, уберечь. Она, в общем, захотела уговорить ее принять монашенство, и это была ее задача.
Может быть, это странно, это такой несколько упрощенный подход. Но Гаяна, несмотря на то, что она была любящей дочерью и очень помогала матери — и в церкви тоже, — она не хотела этого, она совершенно не хотела становиться на монашеский путь. И ее это нежелание утроило ее силы, она захотела вырваться из этого плана.
У нее состоялось знакомство с Георгием Мелиа, с молодым человеком, который работал переводчиком в советском посольстве, это произошло было в 1935 году, и она как-то страшно увлеклась им, это была взаимная страсть, что ли, и даже какая-то подруга ее спрашивает: «Ты его любишь?», и она ей отвечает: «Какое это имеет значение? Он для меня — это Россия. А я хочу быть в России». И потом она этой же подруге говорит: «Если я уеду в Россию, как же меня там будут воспринимать? Ведь я — дочь монахини, меня там общество не примет».
У нее возник шанс убежать от сильной матери, от ее опеки. Вот, познакомившись в посольстве с этим молодым человеком, она решила уехать, посещала марксистские кружки. Тоже это, может быть, странно, но эти марксистские кружки существовали.
Потом возникло у них странное, даже не венчание, а благословение на брак. Потому что мать Мария не могла их венчать. Это было у нее в церкви, на рю Лекурб, и там же она их благословила. Он был некрещеный. И уже в июне, против воли матери Марии, она с ним соединилась.
Потом она выезжает вместе с Алексеем Толстым в Ленинград, а в 36-м умирает в Москве. Я подробно об этом пишу. Польский филолог Гжегош Ойцевич отводит Гаяне два больших исследования — о Гаяне и о ее муже. Прямых доказательств нет, но Мелия мог быть тайным сотрудником НКВД, может быть, он был приставлен к ней наблюдать за русской эмиграцией. Но, тем не менее, я допускаю, что этот Мелия ее искренне любил, она была красивой девушкой. Но очень много белых пятен в этой истории, до сих пор для нас закрыты архивы отца Сергия Гаккеля, в них есть письма Гаяны, и этот архив нам недоступен.
Она скончалась в 1936 году в Москве. В книге Андре Жида «Возвращение из СССР», это 1936 год, есть слова такие: «Ложь СССР слишком долго совращала с пути не только наивных, но иногда и лучших среди нас». Он, конечно, имел в виду и себя, который столь долго верил Сталину и, вдруг, прозрел. Так что вот ответ.
Иван Толстой: Меньше, чем через год после отъезда Гаяны в Советский Союз, ее не стало. По официальной версии она скончалась в Москве от тифа. Между тем, никакого тифа в Москве летом 1936 года не было. Мать Мария посвятила своей дочери поэтический цикл о смерти.
Не слепи меня, Боже, светом
Не терзай меня, Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зелёных дождливых мест
Вдруг с небес уронил Ты крест!
Принимаю с Твоею же силой,
И кричу через силу: Осанна!
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом принимаю,
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирять,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.
Иван Толстой: Ксения, сколько исторической достоверности в рассказе о гибели матери Марии в концлагере, а сколько там красивой легенды?
Ксения Кривошеина: Я думаю, что в жизни матери Марии много красивой легенды о ее влюбленности в Блока, тем более, Блок посвятил ей замечательные исторические стихи. А вот что касается исторической достоверности ее гибели, насколько это легенда… Я думаю, все очень просто. Она умирала от дизентерии и истощения. В книге у меня приводятся рассказы ее подельниц, ее солагерниц, и там действительно очень подробно выписан ее путь, как это шло к этому финалу. Она была истощена, она очень была уже больна, обессилена от дизентерии, и она вполне могла обменяться номерами с солагерницей, потому что она вполне сознавала, что умрет или на нарах, или в печке. А потому это очень логично, что она хотела кого-то спасти в последний раз, вот и все.
Иван Толстой: А как жив миф о матери Марии в сегодняшнем Париже? Говорят ли о ней, пишут ли, думают, рассуждают?
Ксения Кривошеина: Вы знаете, в Париже очень плохо знают мать Марию такой цельной личностью. Она до сих пор для многих такой немножко обрубок, сотворенный в собственных мифах определенной части эмиграции. Вот сейчас должны скоро открыть улицу имени матери Марии. Извините, что мне приходится говорить о себе, но после того, как я открыла сайт матери Марии в 2000 году, там очень много появилось материалов, и не только по-русски, а на разных языках, и по-французски тоже, как-то ее образ, ее личность стала восприниматься шире. Чему я очень рада, потому что для историков она стала действительно проявляться только недавно, а, в основном, во Франции она воспринималась как странная монахиня, защитница евреев, а о ее жизни и творчестве как-то было неудобно говорить, как-то было непонятно, что такое Серебряный век, и как она была связана с Блоком, с Волошиным, почему она писала такие странные эссе. Все это как-то было непонятно. Правда, за последние 10-15 лет этот образ здесь проявился.
А уж в России как он проявился! Она стала действительно востребованной. Моя книга называется «Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней» — я считаю, что она действительно святая наших дней, и для наших дней, как говорил митрополит Антоний Сурожский.
Иван Толстой: Я правильно понимаю, что при этом она причислена к священномученикам, но не Русской Православной Церковью, а Зарубежной?
Ксения Кривошеина: Да, она была канонизирована Константинопольским Патриархатом.
Иван Толстой: А РПЦ ее не причисляет ни к священномученикам, ни, тем более, к святым?
Ксения Кривошеина: Между Константинополем и РПЦ есть каноническое сослужение, поэтому коны новомучеников российских висят в храмах Константинополя. Поэтому никому не запрещено вешать иконы в Русских православных церквях в Москве, Петербурге, Екатеринбурге. Я вам скажу, что за последние десятилетия в России было канонизировано много новомучеников, и это люди, пострадавшие за веру от коммунистического режима.
Опять же, ваш вопрос о работе матери Марии «Крест и серп с молотом», вот я подумала о том, что эти люди, пострадавшие за веру от коммунистического режима, они канонизированы и стали новомучениками. А сейчас некоторое люди всячески хотят представить мать Марию как недостойную святости. Они упрекают ее в грехах и, особенно, акцентируют, что она курила, не была традиционной монахиней. Где проходит эта линия: святой — не святой? И как же быть с Апостолом Павлом, который был сборщиком податей, гонителей христиан? И, в общем, в своей книге я постаралась как можно откровеннее и объективнее рассказать обо всех этапах жизни и служения матери Марии, которая закончила свой сложный путь на Голгофе Равенсбрюкского лагеря смерти в 1945 году, и при этом выступать ее адвокатом и защитником.
Могу сказать, что ее личность все более и более привлекает к себе самое пристальное внимание историков, исследователей и верующих во всем мире. И действительно, в ее текстах очень ярко звучат ответы на многие вечные вопросы. Она прямо писала о лживости революционных идей, осуждала убийственную политику тоталитаризма, призывала никогда не забывать этих страшных окаянных дней. Я считаю, что она вполне могла бы войти в этот мартиролог новомучеников, потому что она все-таки погибла за веру и за людей, она во имя Бога погибла, она отдала свою жизнь. В конце концов, ведь и новомученики все прославленные в России, они погибли от рук большевиков, а она погибла от фашистов. Это два страшных тоталитарных режима, от которых погибли люди. И сейчас в России была большая работа проделана — открыто капище полигона Бутово, есть Соловецкий камень, камень на Лубянской площади, много сайтов, посвященных погибшим в ГУЛАГе, по всей России рассыпаны островки памяти. Но что-то буксует.
И вот так же, мне кажется, с памятью матери Марии — что-то буксует. То ли не входят в сознание людей слова молитвы о невинно-убиенных новомучениках, то ли неготовность беспокоить себя ужасами, нежелание проникнуться покаянием, расставить какие-то акценты. Потому что если нам молиться новомученикам, то нужно читать молитву — избавьте нас от Ленина, Сталина, ГУЛАГа, тоталитаризма. Так же и с матерью Марией. Нам нужно молиться ей. Я молюсь, чтобы она избавила нас от ужасов всего того, что она пережила.
Иван Толстой: Антоний Блум, митрополит Сурожский, так писал о матери Марии:
«Мать Мария — святая наших дней и для наших дней. Женщина из плоти и крови, получившая любовь Бога, которая бесстрашно смотрела в лицо проблемам нашего века. Ее духовное значение будет для нас все возрастать по мере того, как и мы начнем понимать последний смысл любви воплощенной и распятой».
Источник www.svoboda.org
