«Юрали» (повествование)
От первого экспромта до «Юрали»
Совсем недавно стало известно, о первых стихах Лизы Пиленко, будущей поэтессы Кузьминой-Караваевой (м. Марии). Более полный рассказ об этой находке приведён А. Н. Шустовым, на страницах газеты «Анапа» (7 мая 2004 г.).
Лариса Евгеньевна Габрилович со своей семьёй жила в начале прошлого века на Кавказе и вот что она вспоминает: «Это было в июле 1904 года на берегу Чёрного моря, близ Анапы. В этот день в местечке Дженете, во фруктовом саду, собралась вся семья Пиленко. Пригласили и нас, соседей. Отец Лизы, Юрий Дмитриевич Пиленко, был директором Никитского ботанического сада возле Ялты. Портрет деда (Лизы) в черкеске с газырями и орденами за храбрость при покорении Кавказа висел на стене. Родители наши часто вспоминали боевые годы, рассказывали о боях и подвигах. В разгар веселья появилась 14-летняя Лиза Пиленко. Мне запомнились её яркий румянец на щеках, небольшие косички, умные глаза и громкий задорный голос. Она уже тогда славилась умением слагать стихи. И на этот раз гости попросили, чтобы она их почитала. Кто-то заметил, что она слишком молода, чтобы знать жизнь и писать настоящие стихи. И неожиданно Лизочка тут же экспромтом ответила:
Когда мне говорят, что жизни я не знаю,
Когда мне говорят, что слишком молода,
Тому с улыбкой отвечаю,
Что человека ведь не делают года.
Как часто старец среброкудрый не знает жизни, как ребёнок.
А юноша, как будто старец мудрый,
Познал её инстинктом уж с пелёнок.
Экспромт нам очень понравился, мы записали его, хранили и часто читали тем, кто упрекал нас в молодости и незнании жизни. Нас тогда, да и гостей поразили оригинальный подход Лизы к явлениям жизни, смелость и самостоятельность. Вот такой решительной и твердой осталась она в моей памяти».
Со своими воспоминаниями о юности и встречах с Лизой Пиленко Лариса Евгеньевна выступала на одном из «Никитинских субботников» в Москве в 1964 г. Можно ли считать экспромт, приведённый по памяти уже очень пожилой женщиной, подлинным сочинением будущей поэтессы Кузьминой-Караваевой? Может быть это непроизвольная мистификация? Но, уж очень явно вписываются строки стихотворения в характер и «философию» будущей поэтессы. Действительно её саму «сделали человеком» не годы и не возраст. Совсем не случайно строки стихотворения — «юноша мудрый, как старец» очень близок «мудрому и знающему отроку Юрали» из повести Елизаветы Юрьевна Кузьминой-Караваевой, которая вышла из под её пера через десять лет, после этого первого экспромта.
К этому рассказу стоит добавить и неизвестное стихотворение поэтессы, которое было вкраплено в письмо к Александру Блоку. Оно было послано 26 июля 1916 году из того же Дженете: «После Вашего письма писала я стихи. Если Вы можете их читать, как часть письма, то прочтите; если же нет, то пропустите. Они выразили точно то, что я хотела Вам сказать:
Увидишь ты не на войне.
Не в бранном, пламенном восторге,
Как мчится в латах, на коне
Великомученик Георгий.
Ты будешь видеть смерти лик,
Сомкнёшь пред долгой ночью вежды;
И только в полночь громкий крик
тебя разбудит — зов надежды!
И белый всадник даст копьё,
Покажет, как идти к дракону;
И лишь желание твоё
Начнёт заутра оборону.
Пусть длится напряженья ад, —
Рассвет томительный и скудный.
Нет славного пути назад
Тому, кто зван для битвы чудной.
И знай мой царственный, не я
Тебе кую венец и латы:
Ты в древних книгах бытия
Отмечен, вольный и крылатый!
Смотреть в туманы — мой удел,
Вверяться тайнам бездорожья,
И под напором вражьих стрел
Твердить простое слово Божье.
И всадника ввести к тебе,
И повторить надежды зовы,
Чтоб был ты к утренней борьбе,
И в полночь, — мудрый и готовый.
Александр Блок был призван на военную службу и уехал на фронт в июле 1916 года. Он писал Елизавете Юрьевне: «На войне оказалось только скучно. О Георгии и Надежде, — скоро кончится их искание. Какой ад напряжения!» Блок всё больше разочаровывался и понимал бессмысленность войны. Его всё больше раздражали и затягивали с его слов «лошадиные, аэропланные, телефонные, кухонные и окопные интересы», надежды увидеть на войне героическую победу рушились с каждым днём. Елизавета Юрьевна в тот период была поглощена нахождением своего места в обществе, обременена душевными переживаниями и вопросами богословскими и религиозными, и потому сама пишет «как изнемог мой край, войной сметённый». А в книге «Руфь» вышедшей несколькими месяцами раньше (авторская надпись Блоку: 20.04.1914) есть целый цикл о войне и близкие к приведённому выше стихотворению образы:
На земле средь тревоги и бед
В новь и мглу ускакал безвозвратно
Разорвав удила, белый конь.
Е. Ю. Кузьмина-Караваева в 1914 году
Поэтесса страдала за Россию, была влюблена в поэта, и свято верила в высшую миссию Блока: «Если Вы позовёте, за Вами пойдут многие. Вы: всей России символ!» На письма Блока с фронта она откликалась немедленно, стараясь поддержать его, 20 июля 1916 года, она пишет: «О Георгии и о Надежде Вы пишите. Если бы Бог помог Вам родиться скорее он облегчил бы Вас». Она за него молилась и что называется «землю рыла», и готова была сделать невозможное для его душевного равновесия. 26 июля, не дождавшись ответа Блока, Елизавета Юрьевна опять обращается к нему: «Пишу Вам опять, потому что мне кажется, что теперь надо Вам писать так часто, как только возможно. Все эти дни мне так смутно; я не боюсь за Вас, а чувствую, что Вам тяжело и нудно». Вот в таком душевном состоянии и было написано ею стихотворение о «Великомученике Георгии», которое составляет единое целое с письмом. Безусловно, что оно было навеяно письмом самого Блока, в тот период их отношения были на переломе, близился их финал. Многолетняя и трудная борьба в душе молодой поэтессы и безнадёжное отчаяние Блока странным образом совпадали с грядущим трагическим событием. Рушился старая Россия и в «терновом венце революции» приближался роковой 1917 год.
Заканчивая этот маленький экскурс в историю неизвестных стихов поэтессы, хочется отметить, что в конце 1906 года, когда Лиза была только на подступах к поэзии и сочиняла экспромты для гостей, Блок записал на память две строки Бальмонта:
«Святой Георгий, убив дракона,
Взглянул печально вокруг себя».
(Полный текст А. Н. Шустова «Посвящено Блоку» опубликован в журнале «Байкал» 1980 г. № 5.)
«ЮРАЛИ» (повествование)
Акварель м. Марии «Юрали»
В 1915 году у Е. Ю. Кузьминой-Караваевой вышла в свет философская повесть «Юрали». Она написана в стиле ритмической прозы, стилизованной под Евангелия. Она разбита на отдельные главы и напоминает ветхозаветные апокрифы и тексты Нового Завета. Герой повести — молодой певец, сказочник, мудрый новый учитель. Он похож на христианского проповедника, его искания порой непоследовательны и даже противоречивы, но главное о чём хочет сказать нам Юрали, что необходимо в жизни полагаться на судьбу: «Каждого человека стережет судьба; и никто не может уйти от пути своего. С детства видит человек, что пути его от судьбы предназначены. Но начинается жизнь его зрелая, и о случае говорит он. Я же пришёл сказать вам: нет случая. Как зерно не случайно вырастает, как стебель не случайно выкидывает колос свой, так же не случайна дорога человека».
Поэтесса назвала своего героя Юрали. Первая часть имени усечённое «Юр» — сокращённое от Георгий ( Юрий), в память о любимом отце Елизаветы Юрьевны. А вторая часть — от мусульманского «Али» — мудрый, возвышенный.
Юрий, это славянская переделка имени Георгий и вошла в обиход в России достаточно поздно. В те далёкие годы, написания «Юрали» поэтесса ещё не знала, что у неё родится сын и она его назовёт тоже Юрием.
В произведении «Юрали» пятьдесят семь глав. Здесь мы приводим отдельные главы повести 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7. Это рассказ о начале пути мудрого юноши. Полный текст вышел в издательстве «Искусство» СПб в 2001г. в сборнике «Равнина русская».
I
Приближается моя смерть, и не хочу я, чтобы вместе со мной исчезли те слова учителя, которые я слышал.
Оглядываясь на долгий путь свой, вижу я, что многим, как и мне некогда, облегчат они дорогу, сделав зрение — ясным, сердце — бестрепетным, а руку -уверенной. Ибо, изнемогая на пути, встретил я Юрали и родился вторым рождением.
Вам, изнемогающие, пишу я и верю, что слова и жизнь его будут вам источником воды живой.
Ясен и безупречен мой вечер. Мирно гаснет заря. Сердце — свиток, исписанный рукой мудрого. Как плод созревший, отдаю я жизнь свою вечности. Дети мои, узнайте, что близится жатва.
И ещё узнайте, что здесь, среди нас, живущих и юных даже в старости, был тот, кто обречён. Обречённым назовёте вы Юрали, узнав слова его и деяния.
Память моя, видя в тумане настоящее, сохранила мне каждое его слово, дабы поведать о нём мог я.
II
Среди горных пастбищ рос Юрали. Крутые скалы делали эти пастбища почти недоступными. Только в самые жаркие месяцы, когда весенние потоки пересыхали, отвесная тропа могла вывести через несколько дней пути к селениям, находящимся в долинах.
Начиная ранней весной и кончая дождливыми осенними днями отец Юрали пас свои стада на зелёных лугах, перегоняя их всё выше и выше. Зимой с первым снегом скот запирался в низкие сараи; там же за перегородкой жил и Юрали с отцом.
Дни были так похожи один на другой, что казалось Юрали — всегда жил он в горах и вечно будет жить там.
Часто бродил младенец по лугам, собирая цветы и наблюдая птичьи стаи: к солнцу потянуться птицы, и знал он, что скоро белым снегом будут покрыты луга; и с весенним перелётом ждал он первой травы.
К полудню, когда отец задремлет, Юрали садился над обрывом и наблюдал, как внизу живут люди: пашут нивы, меряют пыльные дороги, собираются толпами у дверей низких домов своих.
Длинными же зимними вечерами просиживал Юрали у тлеющих поленьев напротив отца, слушая, как коровы за перегородкой мерно дышат и пережёвывают жвачку, а у окна бьётся и гудит ветер. И молчал младенец Юрали, мудрый неведением своим.
III
Однажды пропала из стада корова. Отец послал Юрали отыскать её между скалами. С полдня вышел он. Долго виднелись с вершин пастбище, и тихо бредущее стадо, и отец с длинным бичом в руках. Но за последним поворотом скалы окружили его тесно; и уже склоняющееся солнце косыми лучами позлащало жёлтые зубцы. Юрали вглядывался в тропинку, ища следов копыт.
Наступила ночь. Бесстрашно брёл Юрали, не узнавая скал и еле различая дорогу при слабом блеске звёзд.
Уже и предутренним холодом потянуло и вновь зазолотились вершины скал. Крутой тропой спустился он, ведомый следами копыт, к ручью.
Еле различил в утреннем сумраке на берегу остов коровы, обглоданный хищниками. Надо было поворачивать; но скалы были так похожи одна на другую, что не знал Юрали, откуда пришёл он. Наугад начал он карабкаться вверх. Но куда ни поворачивал он, нигде не было видно следов копыт, которые привели его к ручью. Долгие часы бродил он, то спускался, то вновь карабкался по крутым уступам; а скалы всё теснее окружали его, и казалось, конца им нет.
Не боялся ребёнок! Тайное знание осенило его: куда бы ни привели шаги, — везде будет его родина ждать. Родина ещё неведомая! То же солнце будет освещать путь его, то же небо ласково раскинется над ним, те же звёзды тихо запылают ночью. Извечная родина, ласковая колыбель лелеет усталого от пути Юрали; тихая мать нежит ноги его; мать земля зелёная. И к восходу или закату, в страну ночи или в страну солнца поведёт его дорога — везде он желанный сын мудрой земли, везде он любимый брат зверям и злакам земным.
IV
Поздним вечером на следующий день вернулся Юрали, к стадам своим; случайно вывели шаги его к родному пастбищу.
Дремали коровы, отец тихо сидел у потухающего костра; и Юрали, уже отрок Юрали, рассказал ему, как скитался он между скалами, как узнало сердце, что везде родина любимая ждёт его. И впервые стал говорить ему отец, как равный равному, ибо в одиночестве своём двухдневном стал Юрали отроком мудрым и знающим.
«Юным принадлежит Земля, тихая Мать их; глаза отроков видят невидимое, и уши слышат неслышимое. И только тот, кто однажды услышал слово Мира сего и запомнил его, только тот становится глухим, и не трогает его ласка родимой.
Милый отрок мой, Юрали тихий, о себе хочу поведать я. Некогда и я, как ты теперь, юный и не ведающий, жил с отцом среди зелёных пастбищ. Сердце моё не знало ни радости, ни горя; сердце моё ведало, что после ночи будет восход солнца, что зима предшествует весне; уши мои слышали рост трав; и голосом своим мог я призывать птиц и зверей земных. Но кончилось моё отрочество: к селениям в долины вывел меня отец и ушёл от меня. Долгие годы жил я между людьми, питался их пищей, слушал их слова; из селений пришёл я к городу и узнал тайну его.
Там впервые встретился я с матерью твоею, Юрали и полюбил её. И поразила любовь зрение моё и слух мой: только в ней видел я жизнь любимую, в её голосе слышал я пение птиц; когда же она, оставив мне тебя, ушла, показалось мне, что смертельно ранена душа моя, что солнце больше не будет меня веселить, что птицы немы и трава не зелена. Несла она тайну города! Влила в меня яд, которым отравлены люди, слепые и лишённые слуха».
После этих слов просил Юрали отца, чтоб он открыл ему тайну иных жизней, тайну, убивающую людей. Но с улыбкой возразил отец ему: «Не спрашивай, ласковый; ещё долги годы твоего неведенья. Но знай, что настанет час, когда и ты поймёшь тайну тех, кто живёт в долинах. Знай также, что вернулся я на родные пастбища уже дряхлым.
И хотел вопросить ручьи, но не поняли они вопроса моего;
И хотел голосом тихим призвать к себе птичьи стаи, но с громким щебетаньем мимо пролетали птицы.
И показалось мне, что умер мир!
Мёртвая лежала земля, мёртвые шелестели травы.
Так стал я старцем, Юрали.
Каждый день с восходом солнца просыпаюсь я, надеясь, что вновь будут меня радостно приветствовать братья. Но молчаливо лежит земля. Так тянулись годы. И я чужой всему, что меня окружало, знал только одну радость: твою молодость, Юрали. Твою юную мудрость». И замолк старик. Юрали же начал ему рассказывать о тех тайнах, которые поведали ему травы и звери, скалы и звёзды. И с грустной улыбкой слушал старик слова далёкой, утерянной родины.
Снова потянулись весенние дни; снова бродил Юрали радостный и тихий, по родимым лугам, снова ласковые речи шептало ему солнце, и сказки рассказывали пёстрые цветы, и весенние песни пели птицы. Только по вечерам, сидя у костра, возвращался Юрали к расспросам о иной жизни, о любви, о старости, о времени, о смерти. И много думал он над ответами отца, и говорил ему так: «Если люди долин не знают и не слышат Родину свою, то к ним хочу отец. Им хочу рассказать тайну живую, научить их тому, что знаю сам». Но просил отец ещё подождать Юрали, потому что придёт его время — ВРЕМЯ ПЕРВОЙ СМЕРТИ!
Юрали же не верил, что может душа его умереть, и хотел идти к людям, чтобы воскресить их.
V
В тот год была сильная засуха. Весенние потоки пересохли раньше чем когда-либо; русла горных ручьёв, прежде бушующих, были покрыты пылью. Небольшие речки, ворочавшие камни, пересохли так, что их можно было перейти вброд. После долгих лет горные пастбища стали доступны людям. В течение нескольких летних месяцев вдоль по пересохшим руслам, как по тропе, можно было пройти, минуя отвесные, всегда неприступные скалы.
Однажды в жаркий полдень приблизились из-за уступа к стадам несколько путников. Впереди шли два старика, а за ними утомлённые женщины, некоторые с детьми на руках. Отроки, девушки и дети постарше теснились дальше, удивлённо взирая на Юралиного отца, на мирное стадо и на Юрали, тихо наигрывающего на сопелке птичьи песни.
Отец Юрали встал к ним с приветом.
О приюте пришли просить они. Неожиданный набег соседних племён разрушил их селения. Все мужчины способные держать оружие — сейчас в бою; а они — слабые — решили искать спасение в бегстве. Несколько дней шли они и уже изнемогают от усталости.
Пастух предложил им пищу, а Юрали с любопытством наблюдал и слушал пришельцев. Он не мог понять, отчего женщины плакали, рассуждая о войне. Чуждыми казались мудрому отроку слова их, и думал он, что говорят они о тайне иной жизни.
Уже несколько дней люди долин жили на пастбище. Юрали рассказывал своим сверстникам сказки, которые он узнал в своём одиночестве. Затевал с ними игры, водил их по зелёному лугу, называя странными именами цветы и кликая птиц.
Дети сначала с любопытством слушали непонятного им отрока и хотели научиться у него умению распознавать травы и кликать птичьи стаи. Потом постепенно стали привыкать к нему и полюбили его даже, чуя в нём непонятную им силу и мудрость.
И в свою очередь, говорили они ему непонятные слова: мальчики мечтали о том, как они вырастут и станут воинами! Играли в игры, где одна сторона шла на другую, и на все вопросы Юрали не могли объяснить они, отчего в словах и в их играх лежит печать СМЕРТИ.
И тогда казалось ему, что они уже знают тайну, что они уже испытали то, что отец его назвал ПЕРВЫМ УМИРАНИЕМ.
Юрали любил их, но был среди них одиноким и чужим.
VI
Среди детей были две девочки: одна — горбунья, а другая — ласковая и злая; маленькой змейкой казалась она Юрали. Они особенно привязались к нему.
Горбунья впервые видела, что уродство её не пугает, что Юрали так же ласков с ней, как и с другими детьми.
Часто говорила ему так: «Ты как солнце Юрали; солнце светит и добрым и злым, прекрасным и калекам. Ты на меня смотришь так же ласково, как и на других, ты не боишься моего уродства. Это потому, что ты мудр и ясен, Юрали. Только тот боится уродства, кто сам уродлив. Мой прекрасный, тихий Юрали, я люблю тебя».
И нежно гладила горбунья его руки и заглядывала ему в лаза. Тогда Юрали говорил ей, что тоже любит её, что сестра она ему желанная, что зелёная земля — извечная мать их. И учил он её понимать птичьи голоса и ласкать стебли, говоря, что каждый злак земной тоже, как и он, Юрали, — брат её.
И потом удивлённо замечал Юрали: «Только многих слов твоих не могу понять я. Разве не все знают, что и ты, горбунья, единая из светлых детей нашей матери?»
И после этих слов великая радость посещала девочку, потому что впервые чувствовала она, что и для неё, как и для других, светит солнце и пахнут цветы, что так же нежно и ей поют птицы, что в сердце Юрали равна она травам и зверям, звёздам и людям — всем братьям любимым его.
Юрали с улыбкой внимал радости её, а в сердце его была пустота, потому что впервые узнал он жалость. И новым неведомым чувством казалось ему нежность к горбунье: иначе любил он других детей своей Матери Земли.
VII
Другая девочка рассказывала ему о городе, о матери своей, и тогда казалось Юрали, что о страшном сне слышит он.
«Я могла бы быть такой же ясной, как ты, — говорила она. — Но люди сделали меня старой и мёртвой. Когда я была совсем ещё маленькой, приходили они к моей матери, и говорили ей ласковые слова, и нежно обнимали её, и давали ей денег. Я думала долго, что они любят нас, и знала, что после нескольких дней голода придёт кто-нибудь и будет у нас хлеб. Часто смеялись они и гладили меня по голове. Мать к приходу их одевала лучшие одежды и становилась красивой и молодой. И долго, засыпая, слышала я рядом смех и веселье.
Иногда к матери приходили подруги, и тогда эти ласковые люди и им давали денег, угощали сладкими винами. Ко всем всегда одинаково нежные, они любили всех. Как солнце, Юрали, светили они и добрым и злым, прекрасным и калекам».
И при этих словах девочка хохотала и злилась.
«Потом я узнала, что мать и её подруги продают себя им; что они никого не любят, потому что любят всех! Что ласковые люди не пустили бы мать на пороги домов своих. Что твердя слова любви, они презирают. Что за стенами нашего дома они забывают нас.
О, Юрали, Юрали, ты улыбающийся всем! Ты воистину подобен солнцу, греющему и добрых и злых. И ты подобен тем, кто приходил к моей матери и говорил слова любви, никого не любя. Разве ты не видишь, неразумный и не ведающий Юрали, что нам всем ты нужен безраздельно? Если ты хочешь улыбаться мне, то не смей улыбаться другим. Если же другие увидят твою улыбку, то бей, мучь, не замечай меня, — только смотри ласково, потому что не верю я, что в твоём сердце есть любовь.
Я не хочу быть равной птицам и цветам для тебя!
Я хочу быть солнцем твоим,
Дыханием твоим — всем, что ты видишь и слышишь.
Ты слеп и глух, ты не мудр, Юрали!»
И казалось тогда Юрали, что он не видит и не слышит. Что он как маленький зверь.
Тогда он обнимал нежно подругу свою, и сердце его наполнялось мучительной любовью. Немудрые, простые слова говорил он ей, и на душе её становилось тихо и радостно.
«Будь моим, только моим, Юрали. Никто в мире не знает таких слов, как ты. Никто не умеет так ласково заглянуть в глаза. Я знаю, Юрали, что не встречу любви большей, чем твоя любовь».
А у Юрали на душе становилось вновь ясно и холодно. Подходили другие дети, и он забывал о той, которая только что переполняла его любовью.
Несколько раз было так. Девочка мучилась, глядя на Юрали, как он улыбался другим. Мучилась, когда он, задумчивый, уходил в скалы, не замечая никого. И любовь сменилась в её сердце ненавистью!
«Никогда не подходи ни к кому слишком близко, Юрали, — говорила она. — Ибо никто не может подойти ближе тебя, и никто не будет потом дальше, чем ты».
