Мироносицы в эпоху ГУЛАГА
Составитель Павел Проценко
Издательство Братства во имя св. Александра Невского, Нижний Новгород, 2004 г.
В этой книги собраны уникальные материалы и свидетельства о христианском подвижничестве в ХХ веке. Красный террор смыл навсегда старую Россию, монастыри были разрушены, поруганы святые мощи, юродивые, ясновидящие, монахи были расстреляны или сгнили в лагерях. Пришедшая на смену власть Советов отвергло Христианство как таковое. Как выжили крупицы веры, на чём они держались, и какие испытания выпали на их долю? Православные женщины оставили свои свидетельства об этом. В книге «Мироносицы в эпоху Гулага» собраны именно такие факты.
Здесь мы хотим привести небольшой отрывок из книги о жизни и смерти блаженной старицы Евдокии Шейковой.
Блаженная старица Евдокия Шейкова (Дуня Пузинская) убиенная 5 августа 1919 г. в селе Пузо
(Отрывок из книги печатается с большими сокращениями)
Год рождения Е. А. Шейковой находиться в интервале между 1860-1864 г. г. Дуня родилась в селе Пузо от родителей Александра и Александры Шейковой, крестьян указанного села. Родители ходили в церковь. Мать умерла рано (Дуня осталась сиротой двух лет от роду), и отец женился на другой. Родная мать её была очень благочестивая и отец тоже, но мачеха была другого духа! Она старалась уморить Дуниного отца мышьяком, чего и добилась, увезя его в Сибирь. Сама Дуня рассказывала, как она семи лет узнала, что мачеха хотела отравить отца, узнала это и говорит ему: «Не пей эту воду, смотри она мутная».
Дуня не поехала с родителями в Сибирь. В Пузе жили её тетя и дядя (жили как брат и сестра), у них она училась благочестию и у них жила отроческие годы. Они пели и служили в келье, дядя был староста церковный. Дуня ревновала по Богу и непрестанно пела. Потом на девятом году жизни она и её подруга пошли в Саров и там старец стукнул их головками, и с тех пор не отходили они друг от друга три года. Звали подругу Мария. Мария жнёт, а Дуня на снопах сидит и поёт, и в церковь всегда вместе ходили, ручка с ручкой сцепятся, так и ходили. От юности они ходили в Саров, Дивеево, Понетаевку. Продружили они три года, а потом Мария умерла. Как она померла, Дуня стала в церковь ежедневно ходить, и хотя ещё при Марии в них стали камнями кидать, а без неё стали кидать ещё больше. Дуне в это время было около двадцати лет. А потом она стала только к заказным обедням ходить, потому что в праздник ей не давали проходу. Была она слабая и больная, до того слабая, что стала ходить с батагом. Но она всячески старалась и печку сама топила (в это время тётенька её померла). Сядет Дуня на стульчик, силы у неё нет, а печку топит.
Она всё больше слабела, и к ней стали ходить две девушки. Одна — Елена, с одиннадцати лет стала ходить к Дуне — печь топила и пела ей. (И дальше она возле Дуни была.)
На Святках Дуня сильно заболела, вроде жар у неё был. В это время ей было больше двадцати лет. Дяди не было дома. Дуня кричала: «Умру, умру, у меня жар». Девочки вынесли её на двор и вылили на неё два ведра холодной воды. Она им говорит: «Несите меня в келью». Положили её на лавке, и она уже больше не вставала.
Образ жизни Евдокии
Постель её была такая: руньё, под ней было два голика, которые прислал о. Иван, а на голиках постланы две суконки, которые на ногах носят, и больше ничего. В головах два зипуна худых подложено; одета она была тулупом, на ней зипун, только не в рукава, а накинут на плечи, вроде накидки, а другой накрыт на голову, при людях она совсем закрывала им лицо и зимой и летом. И как тулуп истлевал, она его складывала тут же на постели, никому его не отдавала, тогда она была одета таким же зипуном, третьим; и также и зиму и лето. В иную одежду она не позволяла себя одеть; и в жар и в холод была у неё одна одежда. Как истлевает одна одежда, она кладёт её на постель, и так три одежды были на ней до самой смерти. Пояса носила всю жизнь одинаковые: шерстяные голубые, с беленькой срединой, и если не дать ей такой пояс, она и не подпояшется совсем. Шаль у неё тоже шерстяная, и всё на ней было шерстяное, кроме ручного платка, который был ситцевый; все, что на ней истлевало, она клала на постель. Хожалки (а их было до восьми за всю жизнь Дуни) уносили с постели, закинут куда-нибудь — она начинала плакать и сутки двое плачет: «Давай мне рубаху». Волосы от юности не давала никому резать и ногти тоже на ногах и руках никогда не резала. Так они за всю жизнь огромные выросли. Когда ноготь спадал, она его подбирала и тоже клала на постель. Чётки у неё всегда были одинаковые, шлионские (шерстяные). Потом льняные нитки держала в руках во время правила. На ногах носила длинные шерстяные чулки.
* * *
За время десятилетий, которые подвижница провела прикованной к постели, за ней ухаживало достаточно много келейниц. Из текста «Жития…» видно, что не менее восьми «хожалок» в разное время и разными судьбами приходили к Дуне, оставались и «служили» болящей. (прим. П. Проценко)
Стали ходить к Дуне благочестивые девушки петь, и у них сложилось правило. Пели они стихари, кондаки и акафисты. Ни в чём Дуня не могла получить утешения, как только в непрестанной молитве, пении и чтении. Утром, когда Дуня вставала с одра, умывалась, и вода была одна и та же всю неделю и больше, и меняла её в отрадный день (в день разрешения от грехов). Вода всегда стояла в чулане, покрытая, в печке, так что была всегда тёплая. На столе у Дуни стояла кружка с крещёной водой, а рядом глиняная посуда, вроде горшка. Из этой кружки воду она выливала в горшок, а в кружку сливала воду после умывания. Оставшуюся часть в чашке и из горшка дня через два-три выливала на такое место, где не ходили люди.
Дуня сама читала хорошо, но писать не умела. В школе не училась, зато много книг прочла. Правило у Дуни было такое: непопустительно ежедневно пели стихари Владимирской иконе царице Небесной. Это было общее пение, вечером в восемь часов начинали, и продолжалась служба до двенадцати часов ночи. Утреню начинали в пять часов, а порой — по слабости- с шести утра. И молились до двенадцати часов дня. Дуня это время молилась в тишине. Никого к ней не пускали, а хожалки про себя молились. Читали они в это время Псалтырь, Евангелие, каноны, акафисты и клали поклоны. Утреннее правило она разделяла на двадцатиминутные молитвословия, а когда и больше и делала три отдыха между ними; и если во время отдыха приходил кто с великой скорбью, она того человека впускала, а во время правила никого не пускала. Когда правило кончалось, её обращали лицом к иконам, подкладывали под неё руньё, сажали её и зажигали все лампады: было их двенадцать. Тут она тоже тихо молилась полчаса. После этого они начинали петь и пели пятнадцать минут: пели «Верую», «Достойно», «Отче наш», «Заступницу», «Яко необоримую стену», Богородицу «Умиление», «Крест всей вселенной». Среди этого пения выносили из чулана просфоры и Дуне давали раздробленную просфору, а девушкам по целой. Давали ей три просфоры: из Дивеево, Сарова и Понетаевки. Чайное блюдечко и чашу со святой водой выносили вместе с просфорой. Если, в то время как она молилась и раздробляла просфору, кто придёт или стукнет чужой в дверь — никому не открывала, и только через дверь велели не сходить с крыльца, стоять лицом к церкви и молиться умом.
Во время молитвы никогда ни на что не жаловалась, а только во время сна. Те куски, которые завязывала и клала на постель, она потом после шести недель клала себе за спину, на них спала, на сухарях, в холоде и во вшах, и потом их сменяла по временам, когда хлеб засыхал в сухари. Когда рубашка была худая, так хлеб впивался прямо в тело. Потом из хлеба вырастали целые вороха на постели. Там он зеленел, завелись под конец и мыши, и черви, в этом она во всём лежала. Руки она мыла по локоть, мылом духовым, потом окатывала в тазу святой водой — тоже один раз в год; ноги мыла в лохани по колени, тоже окатывала, но простой водой. А голову мыли ей раз в год теплым, разогретым в печке елеем. И волосы у неё были свалены как шапка (чесали два часа). Иногда без народа она снимала шаль и чесала руками голову, — а лицо у неё было красивое, и грудь была расстёгнутая — вшей нельзя было счесть, тьма! Их не били, а прямо в тряпку собирали, а грязную, вшивую, опять клали в постель.
Особой пищи она не употребляла и редко ела картошку с разварки. Сама ела только два яйца в год, мяса от юности не ела. Хлеб она потребляла от одних и тех же людей. Могла по три дня без пищи лежать, если не кончит молитвенное правило.
Страдания Евдокии и её хожалок
Одна из выживших хожалок Поля, рассказывала: < Пришли к Дуне солдаты, вошли они и стали стучать в боковые двери, я была на дворе. Дуня сказала Даше: «Беги, скажи Поле, чтобы бежала в ворота за мужиками, как бы для заступления». Вышла я и побежала за народом, к верующим побежала; мы пришли, а солдаты уже вошли. Их пришло сначала двое, они вошли и начали читать бумагу: кто здесь живёт из хожалок. Все они были у них переписаны, якобы для получения продуктов. Солдат спросил: «Кто такая Евдокия Шейкова?», — показали на Дуню и сказали, что она больная. «Которая Мария Неизвестная?», «Где Дарья Сиушинская?», «А где Наталья Инютинская?» и так далее…
Потом вышел из кельи Кузнецов и ударил Полю пять раз и двери запер. (Инициалы Кузнецова установить не удалось. Он один из руководителей карательного отряда по поимке дезертиров. Проявлял особую жестокость и беззакония в отношении крестьянства в 1919 г. — Прим. П. Проценко.) Поля продолжает рассказ: «Я не отходила, смотрела в окошко. Вижу, нашёл он просфоры и елей, бросил их в лицо Дуне и начал её обзывать скверными словами. Потом она у него стала прощения просить. Как помянула она «ради Христа», он стал очень ругать Спасителя по-всякому, она и не стала больше просить прощения. И потом он стал её за волосы таскать и стал бить плетью, а хожалок в келье не трогал. Потом взял восковые свечи, скрутил их десять штук вместе, зажёг и стал кидать иконы и искать деньги. Все иконы побрасал. А перед этим полез в чулан, а там его за руку крыса схватила, он совсем остервенел и начал бить Дуню, стащил с постели и нашёл деньги, а как нашёл, стал бить ещё сильнее». Красные солдаты пришли в шесть часов вечера и били Дуню в келье до десяти часов вечера. А потом они ушли. Дуня попросила: «Унесите меня из кельи». Даша её понесла.
А у советских солдат шло в это время собрание в доме учителя, зятя местного священника о. Василия Радугина. Кузнецов им объявил, что они нашли у Дуни. Были все солдаты и народ и поднимали руки; Кузнецов назвал это полевым судом. Это было в субботу 3 августа, а днём следующего дня к ним пришёл брат Поли и сказал, что солдаты опять придут, чтобы их всех убить. Поля рассказала об этом Дуне: «Давай, Дуня, я зажгу келью, а тебя и Царицу Небесную вынесем, ты и будешь, здрава и цела». А она не захотела и говорит: «Пусть лучше убьют, а ничего не отдам». Решили Дуню унести в келью хожалок. И как понесли двором, солдаты их встретили «Вы куда её понесли?» — и снова стали бить. Так она тут и осталась. Её положили на лавку. Били её всю ночь попеременно, били плетьми, и стаскивали, и топтали её ногами, и в воскресенье с утра били, и везде стояла кругом стража, и никого к ней не подпускали. В воскресенье, после обедни стали всё растаскивать и раскидывать из её кельи. Иконы стали брать в церковь крестьяне, а солдаты их кидали на землю, топтали вместе людей и иконы ногами. Представить себе такое было нельзя! Когда понесли из кельи Иверскую Божию Матерь, от Неё было сияние. Солдаты хорошие вещи себе брали, а похуже кидали народу, и все тут торжествовали и тащили, а народ всё бежит да бежит, чтобы побольше захватить… (в келье было много подношений, вещей, хлеба, Дуня никогда не их касалась, были и деньги, но она этим не пользовалась. (Прим. Ред. сайта)
А Дуню всё время били до понедельника утра и тащили её вещи. А когда её выносили, она отдала свой сарафан. В понедельник поутру через заднюю калитку проникли к неё некоторые верующие, а солдат попался хороший и не бил её в это время. Дуня попросила у народа: «Меня, — говорит, — надо приобщить, позовите священника». Батюшка о. Василий Радугин пришёл, но его не пустили. Он просил у них пропуск, у самых главных, они ему дали. Он пришёл к Дуне, исповедовал и приобщил их всех за два часа до смерти. Тут она ему говорила: «Батюшка, нельзя ли постараться?» А он говорит: «Вас убьют, Дунюшка, нельзя, решили уж убить». Она и говорит: «Батюшка, чай бы должен суд быть». — «Они решили промежду себя», ответил батюшка (вот и весь суд). Вскоре он ушёл.
Казнь и белый голубь
Солдаты нарядили подводу, мужиков пузинских заставили могилу копать. Подъехал к келье мужик на лошади, и вот Дуня и её хожалки выходили — и до того у них были красивые лица, что невозможно смотреть, все красивые. Они вышли, все с чётками, церковь напротив, они на неё помолились, и их стали опять бить. Сели на лошадь и перекрестились. Дуня у Даши на коленях, сели все рядом. Как лошадь тронулась, стали креститься. А на углу стоял мужик неверующий, и он вдруг увидел, что на плечах у каждой голубь белый. А где солдаты их ударяли, тут голубь садился опять, а потом они зверски стали по голубю бить. Мужик неверующий — Иван Анисимов, тут же уверовал в Бога и говорит: «Теперь бы я последнюю корову отдал, только бы не убивали их». В воскресенье в ночь одна женщина всех била камнями, кто шёл к Дуне. И вдруг видит она над Дуниной кельей четыре огненных столба: два срослись, как развилка, а два отдельные; это было на рассвете, а она доила корову.
Приговорённых к казни повезли на кладбище, к вырытой могилке. А когда Дуню били, хожалки бросились её защищать — кто на ноги, кто на тело. Потом приложили их к крестам), есть посадили спиной к могильным крестам). Дуню и Дашу — у одного, вторую Дашу — у другого, Марию тоже посадили у креста, и сидели они все рядом.
Потом их стали расстреливать. Сначала хотел расстреливать татарин, но бросил и сказал: «Нет, не буду, у меня руки не поднимаются». Его принуждали, но он так и не стал. Другого поставили, ну и тот стал расстреливать. Два выстрела дал так, для страха, а на третий расстреляли первую Дуню. Как её убили, кверху пошла как бы чаша, кто видел, а кто говорил, что как просфора. А Машу застрелили не до смерти. Её прикалывали штыком. И потом с Дуни сняли чулки, креста у Дуни не нашли, потому, что он был не на шее, а приколот к рубашке. Казнённых хотели в могилу побросать, но один мужик, Василий Седнов, бросился в могилу и стал их принимать. Бросали без гробов, а с хожалок и юбки сняли. Василий покрыл им лица платочками, и стали их заваливать землёй, а народ к могиле не подпускали. (Потом народ подошёл, стояли они в саженях тридцати при расстреле.) Мужчина этот говорил, что у Дуни были вериги, но сама я не знаю, не видела, потому что за бока не давала брать её, а когда рубаху меняли, я зажмуривалась и не смотрела на её тело«.
Расстреляли их 5 августа 1919 года. В этот день все верующие чувствовали благоухание от могилы. Во время расстрела одна женщина видела, как Дуня над своей кельей по воздуху пошла, и это место благословила крестом. Потом одна женщина закричала: «Миленькая Дунюша, как мы теперь без тебя жить-то будем?!»
Потом солдаты ушли от могилы и поручили следить, чтобы на могилу священник не пришёл и не отпевал бы их. После этого на могиле стали видеть горящую свечу, а на её месте в двенадцать часов днём, в это же время вскоре после расстрела, солнце играло в саженях десяти от земли.
